Флегетон

За годы Смуты мы разучились как следует окапываться. В общем, война была дилетантской, повторю это еще раз, а посему куда больше внимания обращали на засады, налеты, набеги – в ущерб фортификации. Наша молодежь, не прошагавшая Германскую, и представления не имела, что такое настоящая траншея полного профиля. Наверное, меня в очередной раз приняли за самодура, решившего занять личный состав в перерыве между боями. Но я рыкнул, велел не рассуждать, а углубляться в землю. Причем, не просто углублять окопы, но рыть «лисьи норы» – затейливое изобретение нашей фронтовой голи. Юнкера понятия не имели о «лисьих норах», но, к счастью, в роте осталось несколько фронтовиков, и дело пошло.

Два раза мы прерывали работу, чтобы отбить атаки красных, но те атаковали скорее для виду, чтобы не дать нам забыть о своем существовании. Они чего-то ждали. Мне оставалось надеяться, что я угадал, и после очередной атаки вновь приказывал всем браться за шанцевый инструмент.

Ночью было тихо, только на севере со стороны красных окопов то и дело взлетали разноцветные сигнальные ракеты. Раньше я бы не обратил на это особого внимания – мало ли кто балуется с ракетницами, но теперь каждая мелочь могла иметь значение. В конце концов, я растолкал прапорщика Немно, мирно прикорнувшего прямо на ящиках с патронами, и спросил у него, почует ли цыган коня за три версты. Прапорщик изумился, но кивнул утвердительно. Тогда я велел ему накинуть шинель – было прохладно, несмотря на жаркий день – и мы аккуратно, стараясь остаться незамеченными, выбрались из окопов.

Всюду было тихо, только откуда-то из траншеи доносился храп да что-то стрекотало в траве. Прапорщик прислушался, помотал головой, отгоняя сон, и уверенно заявил, что слышал со стороны красных позиций ржание. Значит, лошади...

У прапорщика загорелись глаза, и он предложил сходить, то есть, конечно, сползать, дабы взглянуть своими глазами. Я заметил, что разведка – штука хитрая, и высшее техническое образование не гарантирует успешного возвращения. Но прапорщик лишь усмехнулся, пообещав угнать для меня коня любой масти по заказу. О коне я велел забыть, прапорщик вздохнул и, оставив мне шинель, ящерицей исчез в траве.

Он появился только под утро, весь измазанный зеленью и отчего-то с царапинами на левой щеке. Коня он не привел, но зато увидел главное. Лошадей было не так много, всего около сотни. Сотня лошадей, запряженных в артиллерийские упряжки. Двенадцать тяжелых гаубиц. Две батареи.

Тяжелые гаубицы! Как чуял!

Они ударили ровно в шесть утра, ударили сразу, без пристрелки. Это нас и спасло – первый залп оказался недолетом. Я скомандовал «в укрытие», но тут прогремел второй залп, и пришлось кричать еще раз, пока сонные взводные не растыкали испуганно озирающихся людей по «лисьим норам».

На Германской такое приходилось видеть неоднократно. Недолет, перелет... Это называется вилка. Третий залп накроет нас с головой. Ежели, конечно, они умеют стрелять.

Стрелять они умели, и я успел прыгнуть в «лисью нору» за секунду до того, как снаряды легли прямо по линии наших траншей. Затем еще раз, еще. Не углуби мы вчера окопы да не вырой эти норы, роты уже не было бы. Видел я такое на Германской, когда немецкие «чемоданы» накрывали целые батальоны.

Нас обрабатывали еще минут двадцать. Под конец я начал сомневаться, уцелел ли еще кто-нибудь, кроме меня. Я был весь в земле, узкая нора не позволяла даже отряхнуться, и я мог лишь сдувать пыль с носа и губ. Когда все стихло я, выждал минуту и не без труда выбрался наружу.

Вокруг расстилалось нечто совершенно марсианское, окопы превратились в неровную цепочку гигантских воронок, а на горизонте уже вырастали ровные ряды молодых ребят в новенькой форме. Господа курсанты наступать изволят.

Я хотел скомандовать, но голос не слушался. Вероятно, меня все же немного оглушило. Тут рядом кто-то заорал «К бою», я узнал голос поручика Усвятского, и тут же прямиком из-под земли стали появляться, казалось, навек исчезнувшие нижние чины. Я успел сообразить, что уцелело нас не так уж мало, зато пулеметы, похоже, накрылись все, а меня считают пропавшим без вести. Во всяком случае, в перерыве между командами поручик Усвятский кричал, обращаясь неизвестно к кому «где ротный?», и кто-то уже успел отрапортовать о том, что меня «нигде нету», не иначе разорвало на части.

Наконец, я пришел в себя окончательно, отряхнул землю и появился, словно факир из пустого ящика, первым делом велев не стрелять без команды и проверить пулеметы.

Два «максима», действительно, накрылись, один, к счастью, уцелел. Вдобавок, у нас было еще два «гочкиса», так что жить было можно.

Мы подпустили красных юнкеров на полсотни шагов, дабы они уверились в нашей полной погибели, затем я достал свисток и вновь изобразил Одихмантьева сына.

И все-таки они не побежали. Цепь упала на землю, курсанты начали отползать, при этом отчаянно отстреливаясь. Я хотел было вновь скомандовать атаку, но сообразил, что оставлять окопы сейчас опасно. Вместо этого я приказал проверить личный состав, а заодно и поглядеть, не завалило ли кого-нибудь в наших норах.

Обстрел стоил нам семерых убитыми и вдвое больше ранеными. В одной из нор мы откопали троих юнкеров, перепуганных, но живых и здоровых.

Впрочем, это был лишь первый тур. Вскоре начался второй.

На этот раз они решили не жалеть снарядов. Обстрел продолжался ровно два часа. Со стороны это выглядело жутковато. Там, где были окопы, стояло гигантское пылевое облако, сквозь которое время от времени прорывались фонтаны черной земли и красные языки пламени. Да, прямо какой-то Верден!

Я упомянул о виде со стороны, поскольку нашей роты в окопах уже не было. Сразу же после атаки мы, как и договаривались со штабс-капитаном Докутовичем, отвели отряд на полверсты назад, спрятав его в небольшой балке. Сделали мы это быстро, преодолев большую часть этого расстояния ползком. Удовольствие, конечно, ниже среднего, но все же приятнее, чем на собственной шкуре пережить двухчасовый обстрел.

Как только красные гаубицы замолчали, мы тем же порядком вновь заняли то, что когда-то было нашими окопами. Шли мы туда, не прячась – поднятая взрывами пыль создала прекрасную дымовую завесу.

Наверное, господа курсанты чрезвычайно удивились, обнаружив, что мы все еще живы и здоровы. Во всяком случае, отступали они на этот раз куда в меньшем порядке и до вечера дали нам передышку. Только красные «Фарманы» время от времени кружили над нашими позициями, но бомб отчего-то не сбрасывали, и мы перестали обращать на них внимание.

Два следующих дня в моем дневнике не отмечены. Насколько я помню, красные продолжали атаковать, но все с тем же успехом. К тому же, из Мелитополя подошла подмога, батарея полковых гаубиц, а в воздухе, наконец-то, появились наши «Ньюпоры».

14 июня я сделал в своем дневнике очередную запись. Все утро нас никто не тревожил, красные как будто вымерли. К полудню нам стало скучно, и несколько наших юнкеров решили рискнуть и проползти пару верст, дабы узнать, чего поделывает курсантская бригада. Через час они вернулись обратно, шагая в полный рост по высокой густой траве. Прятаться было незачем – красные ушли.

К вечеру мы узнали, что Дроздовская дивизия вместе с нашим 8-м кавалерийским полком взяли, наконец, Серогозы и наступают на Федоровку. ХIII красная армия срочно снималась с позиций и отходила на Большой Токмак.