Флэш без козырей

— Значит, таково ваше решение, мистер…?

— Я — Бак Робинсон…

— Бак, этого вполне достаточно. Так, значит, таков твой стиль, Бак? Грубая сила, а потом можно говорить, что угодно. Ну что ж, полагаю в этом есть своя логика, но знаешь ли, Бак — мне это не нравится. Там, откуда я приехал, так дела не делаются.

— Да мне наплевать, как делаются такие вещи там, откуда вы приехали, мистер Умник. — Бак пренебрежительно сплюнул. — Дайте мне пройти!

— Так, — сказал Линкольн, по-прежнему не сходя с места, — ну что ж, я изложил свою точку зрения вполне ясно, и ты ответил, что обо всем этом думаешь, по-своему превосходно. И поскольку ты не слушаешь приводимых аргументов и полагаешься на право силы что ж, тогда мне придется оперировать твоими методами, не правда ли? Итак…

— Закройте пасть и отойдите, мистер! — зарычал Бак. — Я вас честно предупреждал!

— А теперь я предупреждаю тебя, Бак! — голос Линкольна вдруг стал неожиданно резким. — О, я думаю, что знаю тебя! Ты считаешь себя эдаким жестким парнем из Кентукки с дубленой кожей, в жилах которого течет кровь змеи, с повадками медведя-гризли, которому сам черт не брат? Ты убил больше негров, чем дизентерия, и даже твоя бабушка даст сто очков вперед любому белому мужчине из штата Теннесси? Ты громко говоришь и громко топаешь, делаешь все, что захочешь, и если какой-нибудь «проклятый законник» в приличном костюме встает у тебя на пути, ты можешь просто раздавить его, а? Ведь он не человек дела, не так ли? Не то, что ты, Бак — особенно, если у тебя за спиной целая банда! Да, сэр, конечно же, ты — человек дела!

Бак вытаращился на него, открыв от изумления рот и покраснев от гнева, но Линкольн продолжал все тем же твердым голосом.

— Так вот, Бак, и я также — человек дела. Более того — к сведению всех большеротых пожирателей бекона вроде тебя, перед тобой не кто-то там, а кто-то-тамер из Индианы, которому приходилось одним плевком сбивать с ног малых и посильнее тебя. [ХL*] Если сомневаешься в этом, давай, начинай! Тебе нужны эти люди, и ты собираешься их забрать? — Он жестом указал на Касси. — Ну, что ж, Бак, попытайся. Только попробуй!

Весь мир убедился в том, что Авраам Линкольн — великий оратор. Это случилось после его знаменитой речи в Геттисберге. [79] Ну а я-то понял это гораздо раньше, когда он бросал одно слово за другим прямо в физиономию пышущему яростью бородатому негодяю с винтовкой. Я не мог видеть лица Линкольна, но я никогда не забуду его высокую нескладную фигуры в скверно подогнанном сюртуке, которая не размахивала руками, почем зря расточая эмоции, а наоборот, непоколебимой крутой скалой возвышалась посреди холла. Одному Богу известно, какие нервы нужно иметь, чтобы говорить вот так перед лицом шестерых вооруженных мужчин. Но когда я вспоминаю о том дне, то снова слышу жесткий, размеренный и скрипучий голос Линкольна, буквально ощущаю ту силу, что, должно быть, излучали его глаза, и не перестаю удивляться, как вообще у Бака хватило выдержки устоять перед Эйбом. Однако он выдержал всего примерно с полминуты, переводя взгляд с Касси на Линкольна и обратно. Дважды Бак пытался заговорить и дважды смолкал. Этот смелый и грубый парень с ружьем в руках был бы мне даже симпатичен, находись он на более безопасном расстоянии. Поскольку я сам задира и трус, то могу сказать, что Бак в конце концов поступил так, как и я бы сделал на его месте. Он жег Линкольна взглядом и тяжело дышал, но это уже был предел его возможностей. А затем сквозь приоткрытые двери послышался шум приближающихся голосов и стук торопливых шагов большого количества людей.

79

19 ноября 1863 года в Геттисберге по поводу открытия большого солдатского кладбища Линкольн произнес свою самую знаменитую речь, текст которой был позднее высечен на пьедестале его памятника.

— Сомневаюсь, что это прибыли ополченцы из Кентукки, — усмехнулся Линкольн. — Тебе бы лучше убраться отсюда, Бак.

Тот замер, все еще колеблясь, затем с проклятием резко повернулся и двинулся к дверям. Там он вновь обернулся к нам, потемнев от ярости, и погрозил пальцем.

— Я еще вернусь! — прорычал он. — Не сомневайтесь, мистер, я вернусь, и со мной вернется Закон! Тогда мы еще посмотрим, черт побери! Я найду на вас управу!

Шаги охотников за рабами прогрохотали вниз по ступенькам, сопровождаемые проклятиями Бака и его друзей. Когда же двери закрылись, а выкрики, наконец, затихли, Линкольн повернулся и посмотрел на меня. Он был спокоен, лишь на лбу у него выступили маленькие капельки пота.

— Древние в своей мудрости глубоко изучили законы риторики, — проговорил он, — но я сомневаюсь, что им когда-нибудь приходилось встречаться с такими, как Бак Робинсон. Хотя, возможно, и приходилось. — Его губы растянулись в усмешке. — Он здоровый парень, и даже в чем-то симпатичный. Но полагаю, что даже сам Цицерон с большим удовольствием придушил бы его где-нибудь в тихом уголке. Возможно, даже с большим удовольствием, чем меня самого.

Линкольн одернул сюртук и похрустел пальцами.

— И что же теперь, мистер Комбер…?

XIII

Я много раз получал раны, и все они были чертовски болезненными, но даю вам слово, что пуля в задницу — это худшая из всех. К тому времени как местные косорукие мясники, которых лишь по недоразумению называли хирургами, наконец, вытащили пулю из моей филейной части, я совершенно ослаб. Восстановлению моих сил тем более не способствовало известие о том, что судья Пэйн и Линкольн пришли к выводу, что нас с Касси следует без промедления увезти из этого дома, на случай того, если Бак со своими приятелями надумают вернуться, прихватив с собой офицера полиции и стражников. При помощи двух человек, которые по мере сил пытались облегчить моему израненному заду это вынужденное путешествие, я смог проковылять еще с полмили и найти пристанище в доме, принадлежащем ярым аболиционистам, где и повалился на кровать лицом вниз.

Конечно, в ответ на вопросы, которыми меня засыпали, стоило лишь Баку убраться восвояси, я описал все наши приключения лишь в самых общих чертах. Судье не было особого дела ни до чего, за исключением событий последних нескольких часов, и он разразился фонтаном комплиментов в адрес моей решительности и выдержки, в то время как его супруга — та самая маленькая уродина — вместе с другими женщинами возилась с Касси, называя ее «бедняжечкой» и смазывая разными снадобьями ее порезы и синяки. Как я и предполагал, все они были отъявленные противники рабства, и можете мне поверить — пока чертов доктор ковырялся в моем многострадальном седалище, эти женщины на первом этаже хором распевали псалмы, вроде: «Теперь Израиль истину глаголет» под аккомпанемент фисгармонии. Таким образом они пытались отпраздновать наше, как его окрестил судья Пэйн, «счастливое избавление». При этом остальные присутствующие провозглашали «аминь!» и всячески выражали свою ненависть и презрение по отношению к этим негодяям-работорговцам, которые охотятся за несчастными невинными девочками с ружьями и собаками. Эти курицы наперебой кудахтали о «нашей бедняжечке, такой слабой и изможденной», а также об ее «несчастном истерзанном бедном теле». Видели бы вы, как эта красотка размахивает окровавленным ножом или раздевается перед толпой покупателей! — думал я. На мою же долю осталась лишь скромная толика благословений да соболезнований по поводу пострадавшей ягодицы, предательскую дырку в коей судья Пэйн гордо назвал «почетной раной, полученной в борьбе за свободу».

Линкольн стоял поодаль, молча наблюдая всю эту картину из-под своих кустистых бровей.

Но когда они перевели нас в другой дом и я, наконец, относительно удобно устроился в кровати, он вошел и очень вежливо попросил наших хозяев на минутку оставить нас наедине.

— Боюсь, что почтенным жителям Портсмута этим вечером придется обойтись без меня, — заметил он, — они могут посчитать мое присутствие в одном из общественных мест несколько неудобным. Ну, вообще-то одной удачной речи в день вполне достаточно.

Когда нас оставили вдвоем, Линкольн присел у моей постели, держа свой цилиндр на коленях.

— Ну а теперь, сэр, — сказал он, повернув ко мне свою величественную голову, — могу ли услышать из ваших уст некоторые детали? В последний раз в Вашингтоне я расстался с весьма респектабельным офицером флота, а этой ночью встретился с раненым беглецом, спасшимся из лап охотников за беглыми рабами, переправившись по льду через Огайо. Как вы понимаете, это — не простое любопытство. Я еще и один из законодателей этой страны [XLI*], один из тех, кто создает и защищает ее законы, некоторые из которых я сегодня решительно нарушил ради вас. Полагаю, я заслуживаю кое-каких уточнений. Прошу вас, начинайте, мистер Комбер!

Я так и сделал. Впрочем, лгать Линкольну не было особого смысла: у меня не хватило времени как следует подготовиться к этому разговору, а он видел все насквозь. Так что, начиная с Нового Орлеана, я рассказал ему всю правду — про Крикса, мою поездку с Рэндольфом, про все, что случилось на пароходе и потом у Мандевилей, невольничий фургон и Касси, Мемфис и наше последнее бегство. Конечно же, я сохранил в тайне некоторые пикантные детали и варварский поступок Мандевиля объяснил тем, что Омохундро случайно заехал с другими охотниками в Грейстоунз и опознал меня. Вот как они у себя на Юге поступают с теми, кто участвует в работе «Подземки». Линкольн внимательно слушал, не отводя своих пронзительных глаз от моего лица. После того как я закончил, он некоторое время просидел молча, над чем-то размышляя, а затем произнес: