Флэшмен в Большой игре
Шрифт:
Я был близок к завершению большого дела, а все люди вокруг — столь любезны и приятны. Помню обед в бунгало Каршора, с его семьей, Скином и его маленькой хорошенькой женой, такой взволнованной и красивой в своем новом розовом платье, веселого старого доктора Макигена, с запасом ирландских историй, а также офицеров гарнизона, развалившихся на стульях, с лицами под цвет своих красных мундиров, их болтливых жен и меня самого, вызвавшего взрыв смеха своей успешной попыткой накормить одну из девиц Уилтон « сельским капитаном» [71]— благодаря обещанию, что от этого у нее со временем начнут виться волосы.
Все было так удобно и просто, что напоминало семейный обед в старой доброй Англии, если бы не смуглые лица и блестящие глаза слуг, застывших вдоль стен и огромных ночных бабочек, порхающих вокруг ламп. После этого была какая-то простенькая игра в карты, шарады «правда или ложь» и сплетни
— О, полковник Флэшмен, папа сказал, что вы великолепно поете «Скачущий майор» — о, спойте, пожалуйста!
И снова вижу эти сияющие глаза и кудрявую головку девушки, которая тянет меня туда, где ее сестра уже ожидает за фортепиано.
Увы, мы не можем знать будущего, а жизнь была прекрасной — особенно для меня, с моими дипломатическими обязанностями, а они с каждым часом становились все приятнее. Что касается рани Лакшмибай, то она знала толк в том, как превратить дела в удовольствие. Большую часть времени мы беседовали даже не во дворце — как и говорил Скин, она оказалась отличной наездницей и не знала большего удовольствия, чем натянуть свои бриджи для верховой езды и тюрбан, заткнуть за пояс два маленьких серебряных пистолета и галопом промчаться по майдану или же поохотиться с соколом на берегу поросшей лесом речки неподалеку от города. Здесь же был очень милый маленький павильон, двухэтажный, с дюжиной комнат, укрытый среди деревьев, в котором я пару раз принимал участие в пикниках, вместе с несколькими ее приближенными и слугами. В другое время мы разговаривали в дворцовом саду, среди множества ручных животных и птиц, содержащихся здесь, а однажды она пригласила меня на что-то вроде девичника в зале приемов, во время которого она угощала чаем и пирожными самых знатных леди Джханси, а меня заставили прочесть настоящую лекцию об европейских модах — перед почти полусотней хихикающих индийских женщин, одетых в сари, звенящих браслетами и непрерывно стреляющих своими шустрыми черными глазками. Вопросы, которые они задавали о кринолинах и нижнем белье, могли бы вогнать в краску даже матроса.
Но главное удовольствие принцессы заключалось в пребывании за пределами стен дворца, на природе, где она любила играть со своим приемным сыном Дамодаром, восьмилетним мальчиком с безжизненным выражением лица, или проводила полевые учения со своей гвардией. Порой она наблюдала за состязаниями борцов и скачками, в которых принимали участие некоторые из наших гарнизонных офицеров. Я с удивлением отметил, что в этих случаях она надевала плотную накидку-пурдах и глухое бесформенное платье, хотя во дворце всегда ходила с открытым лицом и к тому же полуголой. И, несмотря на то что принцесса могла быть строго официальной — ни дать ни взять, биржевой маклер, только что купивший дворянский титул — она очень ласково относилась к простому народу. Никогда она не была столь счастлива и весела, как если ей удавалось устроить для городской детворы вечеринку в саду и разрешая малышам бегать среди птиц и обезьян. А во время раздачи милостыни она пристально следила, как ее казначей раздавал монеты толпе уродливых и вонючих нищих, осаждавших ворота дворца. Она отнюдь не всегда вела себя как принцесса, поскольку представляла собой смесь школьницы и опытной женщины — то сплошной огонь и порыв, а то — спокойствие и достоинство. Чертовски непредсказуемо и при том — привлекательно. Порой я ловил себя на мысли, что приглядываюсь к ней с интересом, в котором вожделение составляло не более четырех пятых — а это, надо сказать, совсем на меня не похоже. Это случилось как раз после раздачи милостыни, когда она выехала в свой павильон среди деревьев, а я ехал рядом, разглагольствуя о том, что Индии не хватает закона о бедняках и парочки исправительных домов для парий, она вдруг повернулась в седле и буквально взорвалась:
— Разве ты не понимаешь, что это — не наш путь, что вообще наши пути не совпадают с вашими? Вы толкуете о реформах, преимуществах британского закона и Сиркара и даже не предполагаете — то, что кажется вам идеальным, не подходит для остальных. У нас есть свои обычаи, которые вы считаете странными и бессмысленными, но ведь они существуют и они — наши собственные! Вы пришли сюда, с вашей силой и уверенностью в себе, с вашими холодными глазами и белыми лицами как… как машины, появившиеся на свет из ваших северных льдов. Вы все приводите в порядок, заставляете двигаться мерным шагом — как шагают ваши солдаты, при этом не заботясь о том, хотят ли этого те, кого вы завоевали и, по вашим словам, цивилизуете. Разве вы не понимаете, что лучше оставить людей в покое — пусть живут как хотят?
Она говорила без малейшей злости, но была столь выразительна, как никогда раньше, а ее глаза (что было самым необычным) смотрели на меня почти умоляюще. Я ответил, что думал только
о том, чтобы как-то облегчить участь тысячам больных, нищих и голодных, населяющих ее город. Да и для самой правительницы будет выгоднее, если нищие смогут заработать себе на кусок хлеба, разбирая пряжу или ремонтируя дороги.— Ты говоришь о системе! — воскликнула она, похлопывая своим хлыстом по седлу, — а мы не заботимся о системах. О, да, мы понимаем те преимущества, о которых вы нам рассказываете, но не хотим их. Нам они не нужны. Помнишь, мы говорили о том, как двенадцать индийских бабу [72]выполняли работу одного белого…
— Ну, да — это же напрасные траты, мадам, — почтительно заметил я, — это же бесспорно…
— Напрасно или нет, это не имеет значения, если люди счастливы, — нетерпеливо воскликнула она. — В чем смысл вашего знаменитого прогресса, ваших телеграфов и железных дорог, если нас вполне устраивают наши сандалии и тележки с буйволами?
Я мог заметить, что денег, вырученных от продажи ее сандалий, могло бы хватить на пропитание сотне беднейших семей Джханси и что она в жизни своей не приближалась к повозке, запряженной быками, ближе чем на десять ярдов, но решил сохранять такт.
— С этим мы ничего не можем поделать, госпожа, — сказал я, — мы вынуждены делать лучшее из возможного — так, как мы это видим. И дело не только в телеграфе и железной дороге — со временем вы убедитесь в их пользе — почему бы, спрашиваю я вас, здесь со временем не появиться университетам и школам?
— Чтобы готовить философов, которые нам не нужны, и развивать науки, в которых мы не нуждаемся. А еще — изучать чужой закон, который наши люди никогда не смогут понять.
— Ну, что ж, в этом они не слишком отличаются от среднего англичанина, — заметил я, — но это справедливый закон — и, при всем моем уважении, более справедливый, чем те, которыми пользуются суды в Индии. Помните, что случилось, когда два дня назад на улице перед вашим дворцом возник скандал? Ваши гвардейцы не нашли зачинщиков, так что они схватили первого же попавшегося им бедняка и притащили его в ваш диван. [73]Виноват он был или нет — не имело значения: его приговорили к подвешиванию за большие пальцы рук на двое суток, чтобы «подсушиться на солнышке» прямо на месте преступления. Этот малый чуть не умер — а ведь он ничего не сделал! Позвольте спросить вас, мадам, — и это правосудие?
— Он был бадмаш, [74]и притом весьма известный, — прошептала она, удивленно расширив глаза, — неужели ваш суд позволил бы ему уйти?
— В этом случае — да, поскольку он ни в чем не был виноват. Мы наказываем только преступников.
— Но если их невозможно найти? Если не на ком показать пример? Полагаю, теперь перед дворцом не возникнет скандалов, — и, заметив мой взгляд, она продолжала, — я знаю, что тебе это не нравится и в твоих глазах выглядит несправедливым, даже варварским. Мы понимаем это — и разве этого не достаточно? Ты находишь это странным — подобно нашей религии, запрещенным вещам и нашим обычаям. Но разве твой Сиркар не может понять, что они столь же драгоценны для нас, как ваши — для твоего народа? Почему для вашей Компании не достаточно ее прибылей? Почему она так жадно требует еще и человеческие жизни?
— Это действительно так, ваше высочество, — сказал я, — но ведь нельзя торговать на поле непрерывного боя, не так ли? Для начала нужно установить мир и порядок, а вы не сможете обеспечить всего этого без… скажем, сильной руки и Закона, который справедлив для всех — или хотя бы для большинства людей. — Я знал, что она не поймет, если я скажу, что закон должен быть одинаков и для принцесс, и для их подданных. — И если мы даже допускаем ошибки, то пытаемся их исправить — ведь я и прибыл сюда, чтобы проверить, что вам принесло правосудие — наше правосудие…
— Думаешь, дело только в этом? — спросила рани.
Мы остановились в саду у павильона, лошади мирно щипали траву, а ее слуги ожидали в отдалении. Она посмотрела на меня, вздрогнула и ее глаза ярко засияли.
— Думаешь, доходы, драгоценности — даже права моего сына; неужели ты думаешь, что я забочусь только об этом? Это ошибки, которые должны быть исправлены, но что делать с теми, которые исправить нельзя? Что делать с жизнью этой земли, этой страны, которую вы измените, как изменяете все, к чему только прикасаетесь? Пока она еще яркая — а вы сделаете ее серой; сегодня она еще свободна — хотя, без сомнения, по-вашему, она неправильна и дика — а вы сделаете ее спокойной, упорядоченной и бледной, так что люди забудут, кем они были раньше. Вот что вы делаете с нами — и вот почему я буду сопротивляться этому как только смогу. Скажи лорду Палмерстону… — Клянусь святым Георгом, ее голос дрожал, но хорошенький ротик оставался твердым, — скажи ему, когда вернешься в Англию — что бы ни случилось, я не отдам мой Джханси. Мера Джханси денге най.Я не отдам мой Джханси!