Флибустьер
Шрифт:
– Ведрро помоев на твоего батюшку! Если задерржишься, брросим! Пусть саррацины яйца тебе отррежут и скоррмят псам!
– Ты, боцман, не горячись, – раздался голос Брюса Кука. – Морти, конечно, трепло, но по большому счету прав. Взять усадьбу и ничего не тронуть?.. Это не по обычаю! Это…
Конец фразы потонул в гуле голосов:
– Серебро и посуду брать не стоит, но золотишко…
– И камушки, камушки!..
– Все одно, сарацины сами разграбят, моча черепашья…
– Обшарить по-быстрому…
– А чтобы в доме не вопили, всех – на нож!
– Всех нельзя. Одноухого капитан трогать не велел.
– Его и не тронем. А остальных…
Серов обернулся, оглядел свою ватагу и произнес:
– Лес
Позади воцарилось молчание. Потом Хрипатый буркнул:
– Слышали капитана, недоноски? Ну, так шевелите костылями поживей!
Как дети малые, мелькнула мысль у Серова. В его цивилизованные времена алчность рядилась в разные одежды, прикрываясь то благом народным, то заботой о своем семействе или государственными интересами, но здесь она была неприкрытой, как язвы на теле нищего. Высокие понятия о долге, верности и рыцарской чести соседствовали с корыстью, жестокостью и злобой; на одном полюсе был де Пернель, на другом – пожалуй, Тегг, с его советом не доискиваться правды, а стрелять. Самое странное, что оба были дороги Серову. Контрасты эпохи, подумал он и вздохнул.
Часа за два до заката, одолев десяток миль, они остановились и принялись обустраивать лагерь. Развьючили мулов и пустили их пастись, развели костер, набрали воды в ближнем ручье, и скоро в лесу запахло жареным мясом и подогретыми над огнем лепешками. Для ночлега Абдалла выбрал прогалину, заросшую травой. С юга, запада и востока ее обступали густой кустарник и могучие кедры, ниже по склону зеленел дубовый лес, а на горизонте темнели скалистые вершины, словно войско марширующих гигантов в причудливых шлемах. Солнце висело над далеким хребтом, от скал и деревьев протянулись длинные тени, накрыв людей вечерним сумраком. Стало прохладнее, и корсары жались к огню.
– Когда-то тут быт равнина, – произнес Абдалла, вытянув руку на север. – Совсэм ровный мэсто до самый морэ. Гора, много гора, стоят в западный край – там, где нынче правит Мулай Измаил.
– Это невозможно, – возразил Серов. – Тут всегда были горы – по крайней мере, всегда на людской памяти.
– Людской памят – короткий, дон капитан. Суфии сказат: памят – как слэд вэрблюда в пэсках: дунэт вэтер, и слэда нэт. – Мавр помолчал, огладил бородку; в его темных глазах мелькали отблески костра. – Давно это случилос… Горы из западный край рэшит поклонится Аллаху, а гдэ это сдэлат лучше, чэм в Мекка? И горы пойти на восток… Одни горы был богаты с золото и серебро, другой – бэдны, и потому нанялис слугами богатых гор, трэтий свэршать хадж благочэстия, чэтвертый шэл, чтобы вымолит прощэние за грэхи умэрших гор, тэх, что нэ успэли увидэт свэт божьей истины… Самый могучий горы шагал в чалма из облаков, а впэреди быт Джэбел Загуан, подобный льву – тот, что сэйчас стоит у Тунис.
Легенда, понял Серов, он рассказывает легенду! Должно быть, эта история насчитывала тысячу лет – столько, сколько арабы жили на берегах Западного Средиземья.
– Дэн был жаркий, и когда пришла ночь, один гора захотэл совэршит омовений. Долго искал вода, потом найти болото, влэз в нэго и застрял. Нэ выбратся ему! Начал плакат и стонат, и услышат его Загуан и всэ другие горы. Они остановится и думат, как помоч. Но тут спустилас тьма, а джинны – тэ, что почитал нэ Аллах, а Иблис, – послал ужасный холод, и всэ горы-паломник замэрз и погрузился в сон. Вэчный сон, глубжэ смэрт! Так они и стоят вдол морской бэрег, стоят много-много лэт, и будут стоят, пока…
В кустах раздался шорох, корсары вскочили и бросились к деревьям, подальше от света костра. Этот переход от покоя к готовности биться с неведомым врагом был стремителен; миг, и мушкеты глядят в лесную чащу, палаши обнажены, глаза сверкают хищным блеском.
– Кабан, – сказал Жак Герен.
Безъязыкий Джос Фавершем, обладавший отличным нюхом, замотал
головой.– Джос говорит, что от кабана должно вонять, а вони он не различает, – прокомментировал Брюс Кук.
– Тогда баран!
– Горные бараны тоже вонючие.
В кустах снова хрустнуло.
– Не зверрь, человек, клянусь прреисподней! – рявкнул боцман. – Зверрь бы смылся, а этот чего-то высматрривает!
– Олаф, Эрик, Стиг, заходите слева, Джо, Алан и Люк – справа, – распорядился Серов. – Остальные будут со мной. Ну-ка, парни, найдите мне этого кабана!
Шестеро корсаров исчезли в зарослях. Послышались шум, ругательства, чей-то сдавленный вопль, и не прошло и пяти минут, как из кустов вылез Стиг. На его плече, отчаянно дрыгая босыми ногами, болтался парень в рваном балахоне, подпоясанном веревкой. Стиг опустил добычу у костра, пленник ринулся было бежать, но скандинав ухватил его за длинные черные волосы. Глаза паренька испуганно блестели. На вид ему было лет пятнадцать.
– Мальчишка, – сказал Серов, приглядевшись к пленнику. Тот не походил на араба: лицо широкое, нос короткий, губы пухлые и кожа заметно светлее. – Что он тут делает? Ну-ка, Мартин, расспроси парня. И скажи, чтобы не трясся! Мы его не съедим.
Усевшись на землю рядом с мальчиком, Деласкес похлопал его по спине и протянул лепешку и финики. Видимо, то был верный ход: паренек принял еду дрожащими руками, потом впился в лепешку и начал с остервенением жевать – видно, умирал от голода. Мартин заговорил, в ответ послышалось какое-то невнятное бурчанье, мало напоминавшее арабский язык. Но Деласкес вроде бы все понял.
– Пастух, – пояснил он, кивнув на мальчика. – Козопас. Его селение – в предгорьях, но где, он не хочет говорить. Боится нас.
– А тут как очутился?
– Ищет козу, что отбилась от стада. С полудня ищет. Очень голоден. Нашел наш стан по запаху пищи.
Паренек прикончил лепешку, получил другую с куском мяса и стал есть помедленней.
– На араба не похож, – заметил Серов.
– Он не араб, синьор капитан, он бербер. Но не кабил, какого-то другого горного племени. Их тут как фиников на пальме. – Деласкес что-то спросил у мальчишки, тот ответил, не прекращая жевать. – Говорит, что он – шауия [113] и что больше не боится нас. Он тоже увидел, что мы не похожи на турок или арабов.
113
Шауия – полукочевое племя овцеводов и земледельцев, обитающее в горах Атласа.
– Не боится? Хрр… Это он зрря! – прорычал боцман.
Но мальчишка не глядел на него, а уставился на Серова – очевидно, понял, кто тут главный. Когда лепешка и мясо кончились, пленник хлопнул себя по животу – мол, наелся, ткнул в Серова пальцем и заявил:
– Турбат!
Затем слова полились потоком. Паренек то вздымал к небу обе руки, то кланялся, то благоговейно складывал ладони перед грудью, а выражение лица у него было такое, словно он декламирует «Илиаду» или, как минимум, «Песнь о Роланде».
Деласкес захихикал.
– Он решил, что вы – Турбат, дон капитан. Сей разбойник объявился недавно и, по слухам, похож на франка либо инглези. Мальчик говорит о его подвигах, о том, что Турбат не обижает бедных берберов, а грабит османов, арабов-работорговцев и остальную нечисть. Клянусь Девой Марией! Этот мальчишка прямо поэт! Так прославляет Турбата! По его словам, Турбат скоро захватит Алжир, выпустит кишки туркам, арабам и дею и воссядет на престол!
– Ну, у меня таких намерений точно нет, – сказал Серов. – Но парню это знать не обязательно, пусть думает, что я – Турбат, и держит язык за зубами. Скажи ему, что у Турбата тут секретные дела, и о встрече с ним говорить не стоит.