Фол последней надежды

— Почему ты решил, что в футболе только такие?

— Ваня, я только такими и занимаюсь. Ты сам пацанов вокруг себя не видишь?

— А ты меня не видишь? — указываю пальцем себе в грудь и смотрю ему в глаза. — Я же твой сын.

— Поэтому я и хочу для тебя нормального будущего.

— Ты меня вообще не слышишь. Для меня футбол — единственный возможный и желанный путь.

— А Геля?

Сжимаю зубы и перевожу дыхание, прежде чем спросить:

— Она тут при чем?

— Думаешь, очень классно быть девчонкой футболиста? Женой?

— У тебя только нечестные ходы остались? — я хмыкаю. — Можешь давить или манипулировать, сколько тебе угодно. Я все равно выйду на следующую игру и сделаю так, что меня подпишут. Просто прими это.

Отец с размаха опускает кулак на столешницу и рявкает:

— Никто тебя не подпишет!

— Вадик, — раздается с порога кухни.

Повернувшись, вижу маму. В голосе ее странные интонации, лицо напряжено. Она недоверчиво качает головой. Я настолько на взводе, что совсем не могу понять, что это значит.

Я возвращаюсь взглядом к отцу, который запускает руки в волосы.

Говорю:

— Ты этого не знаешь.

Его губы трогает какая-то холодная неприятная улыбка. И вместе с тем я вижу, что отец сильно злится. В таком состоянии я давно его не видел. Сначала дергается его верхняя губа, затем ноздри.

Он говорит:

— Знаю, Вань. Я это прекрасно знаю. Не было догадок, почему тебя никуда не берут? Почему более посредственные игроки из твоей команды разлетаются кто куда? А ты сидишь. Ты и Богдан Субботин, которому вообще ничего не нужно.

С ответом не нахожусь. Губы как будто склеиваются между собой, произнести что-то в ответ становится физически невозможно. Осознание настигает меня, но пока как-то смутно, мне нужно услышать от него конкретные вещи.

И папа продолжает, указательным пальцем давит в столешницу, акцентируя каждое слово:

— Тебя ни один приличный клуб не возьмет. Потому что никто не хочет последствий для своих игроков. И для своих будущих игроков. Знаешь, что такое влияние?

Разлепляю губы и спрашиваю:

— В смысле?

— Если не дурак, то поймешь.

Я поднимаюсь на ноги, отодвигая стул. Язык едва ворочается, но я все же говорю:

— Сними свое вето.

Он качает головой:

— Сдохну скорее.

Бешенство накрывает меня с головой, по одному отключая все органы чувств. Я глохну, слепну и теряю ориентацию в пространстве.

Кричу, срываясь на неприятный тембр:

— Отмени свой долбанный запрет!

— Я сказал, нет!

— Вадик! — звенит голос мамы.

И я поворачиваюсь к ней:

— Ты знала?!

— Ванюш.

— То, что он мне жизнь ломает, ты знала?!

Мама, прижав руки к груди, отчаянно качает головой. Но я не в состоянии понять, врет она или говорит правду. Внутри все крошится, награждая меня острой болью. Пошатываюсь, потому что в это мгновение теряю все свои опоры.

Отталкиваясь от стола, я выхожу из кухни. Иду к выходу, хватаю кроссы и в носках выхожу за дверь.

Слышу, как папа кричит:

— Иван! Вернись, твою мать!

Иван. Смешно, честное слово. Как будто мое полное имя обладает какой-то особенной магией, как в восемь лет. Когда я слышал от отца «Иван» и тут же поджимал хвост. Нет. Не будет больше такого.

Оборачиваясь, говорю:

— Ты мою мать не поминай. Она рядом с тобой стоит.

От души хлопая дверью, я бегу на лестницу. Но не вниз, я поднимаюсь на несколько этажей вверх. Там присаживаюсь прямо на бетонный пол и натягиваю ворот футболки на нос, стараясь сдержать тяжелое дыхание. Слышу, как отец с мамой выбегают в коридор, как ругаются. Как она кричит «это даже не манипуляция, это край!». Как отец орет что-то и лупит кулаком в дверь лифта. Потом он бежит вниз по лестнице, а она поднимается наверх. Но, на мою удачу, останавливается этажом ниже. Я так и сижу, с футболкой на носу, с кроссовками в руках. К счастью, незамеченный.

Когда все стихает и, судя по звукам, родители возвращаются в квартиру, я обуваюсь и вызываю лифт. А на улице набираю единственный контакт в телефоне, которому я сейчас доверяю.

Как только слышу ответ, сразу спрашиваю:

— Гель, ты где? У Стефани?

— Да. Все в порядке? — она звучит обеспокоенно.

— Можно я приеду? Хотя бы на пять минут. Просто поговорить.

— Конечно, адрес помнишь?

— Да.

Нажимаю на отбой и убираю телефон в карман, сворачивая за угол дома. Почему-то мне кажется, что будет легче, если все время двигаться. Поэтому я сначала даже не вызываю такси. Просто иду, выбирая непривычные маршруты в привычном районе. Дворы, дворы, дворы. Где-то присаживаюсь на качели и залипаю ненадолго. Эта детская площадка похожа на ту, куда мы ходили с папой. Странно то, что я всегда его очень любил. И от него чувствовал то же самое. В какой момент все сломалось, я не понимаю.

Потом я вдруг вспоминаю, что звонил Геле. Надеюсь, прошло не очень много времени. Открываю приложение и заказываю тачку. По памяти вбиваю адрес и надеюсь на то, что моя голова все еще работает, хотя бы фоново. Было бы глупо уехать сейчас по другому адресу.

Доезжаю до дома бабушки Гели чисто на автомате. Этаж, кажется, был второй. Я начинаю подниматься, но в середине пути замираю, свесив голову на грудь. Затем присаживаюсь на ступени и смотрю себе под ноги. Сколько, интересно, папа влиял на мою карьеру? Всю жизнь? Серьезно? Смотрел на то, как я стараюсь, жилу рву? И знал, что это зря. В грудной клетке так сильно ноет, и это так непривычно, что я даже не знаю, что с этим делать.

Заставляю себя подняться и дотащиться до нужной квартиры. Вдавливаю кнопку звонка, потому что помню, что, вроде как, иначе она не работает.

Дверь распахивается, и на пороге стоит Геля. Вижу ее участливые глаза, приоткрытые в изумлении губы, выбившуюся светлую прядь. Горло пережимает, и я молчу. Не могу улыбнуться или хотя бы поздороваться. Мне так тяжело морально, что даже сдвинуться с места я не могу.

Хорошо, что Ангелина делает это за меня. Шагает навстречу и обхватывает меня тонкими руками за талию. Я как-то резко ломаюсь и обмякаю, утыкаясь носом ей в макушку. Вот я и дома.

Глава 59

— Ванечка, здравствуй! — говорит Стефаня, и я отпускаю Гелю.

Киваю ей и стараюсь хоть немного приподнять уголки губ. Говорю:

— Здравствуйте. Чудесно выглядите! Извините, что так ворвался.

— Не говори глупости. Раздевайся и проходи.

— Стефаня, — я откашливаюсь и рассеянно веду взглядом по ее прихожей, — мне правда очень неловко.

Она фыркает и разворачивается, взметнув подолом черного кимоно. Говорит через плечо:

— В шестнадцать лет не бывает неловко. Разувайся.