Фонарь на бизань-мачте

Но о нем самом мы мало что узнавали. Ненамного больше знаю я и теперь. Лишь то, что мне рассказали одни, о чем позволили догадаться другие. Остальное — дело воображения. Когда мой отец скончался, Франсуа регулярно писал нам несколько лет, потом перестал, тогда прекратили писать и мы.

Я не нашел его писем. Возможно, после прочтения отец их уничтожал, а может быть, это однажды сделала мать — из страха перед непреодолимым очарованием островов.

После того как родители уже оба ушли от меня, я, помню, упорно искал эти письма, точно заранее зная, что будет день, когда, усевшись за тот самый стол, на котором они были писаны, я повернусь лицом к прошлому и начну себя истязать. Будь они сейчас у меня, я бы, возможно, смог придать настоящий смысл той, другой фразе, словно вышучивающей меня и над которой я тщетно бьюсь. Порою мне чудится, будто она витает вокруг и то прячется в складках тяжелых шелковых занавесей, то носится по террасе, а в ней-то и скрыто все объяснение.

«…если бы я не страшился вашей самонадеянности, если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить у вас…»

III

Я вступил во владение домом.

«Просторный двухэтажный дом, какие строили в прежние времена, когда в это вкладывали ту особенную любовь, что позволила вашим родным добиться и процветания всего поместья, — писал мне нотариус мэтр Лепере. — Эта концессия была получена в 1735 году. Вначале длина участка была тысяча четыреста шагов и ширина — восемьсот, а расположен он в окрестностях бывшего Порта Бурбон, ныне — Маэбура, в округе Большая Гавань. С 1735 года прямые наследники Франсуа Керюбека приобрели еще несколько соседних участков, и сейчас ваше имение числится среди лучших на острове. Там есть плантации сахарного тростника, кофейных, гвоздичных деревьев — отсюда и название поместья — и ананасов, растущих повсюду сами собой и не требующих ухода. Климат здесь очень приятен. Ваши черные работники, а их около ста, известны своей преданностью. Как я сказал в начале письма, это против беглого негра, одного из последних, по-видимому, приверженцев Ратситатаны, власти возбудили дело, обвинив его в убийстве с помощью огнестрельного оружия. Оплакиваемый мною клиент…»

Пытаясь вернуться назад, восстановить последовательность событий, я спотыкаюсь на каждом эпизоде, силюсь вытащить на свет божий даже и то, что, может быть, не имеет никакого значения, и совершенно запутываюсь. У меня сильный соблазн бросить все эти розыски, восстать против собственного терпения, против всего, что безжалостно возвращает меня к этой рабской зависимости.

Но январским утром 1833 года, в Нанте, я бродил по заснеженным улицам в настроении человека, который, палец о палец для этого не ударив, дождался исполнения своей самой заветной мечты. Багаж мой уже погрузили на борт «Минервы», капитаном которой был Абелен, и корабль должен был сняться с якоря после полудня. Я отправлялся на остров Маврикий без малейшего беспокойства, без всякой боязни. Мое наследственное имение процветало. Свою контору в Сен-Назере я на два года доверил Жану Депрери. И было условлено, что, если я не вернусь по истечении этого срока, он заменит меня в конторе. Я шатался по улицам Нанта с беспечностью школьника на каникулах.

Конечно, я сокрушался, думая о трагической смерти моего двоюродного брата, найденного в одно прекрасное утро с пулей в сердце в каком-то укромном местечке своих владений. Я негодовал против тех, кто по долгу службы обязан был арестовать убийцу, но так до сих пор и не сделал этого. Мне представлялось, что там, на месте, я безусловно добился бы справедливости. Я любил Франсуа, как любят все, что положено вам любить или что кажется вам недоступным: тут перемешивались боязливая нежность и молчаливое восхищение. Я был моложе его на пятнадцать лет, и он был кумиром моего детства.

В то январское утро я думал о том, что Франсуа умер, а я унаследовал его земли, рабов, дом, его состояние, что я, скромный провинциальный нотариус, превратился в помещика. Я уезжал на большом корабле, забронировав одну из лучших кают, и у меня было чувство, что я поистине властелин мира.

Был пасмурный день, когда мы снялись с якоря, я не мог еще тогда распознать своих спутников среди тех, кто теснился на палубе, целовался или давал последние наставления, которые я мимоходом улавливал, не угадывая, ни кто говорит их, ни кому они адресованы. Я спустился в каюту, распаковал чемоданы и приготовился к длительному, в три-четыре месяца, путешествию. Я еще видел в иллюминатор нантские набережные. Женщина, грациозным движением чуть приподняв юбку, переступала через какое-то препятствие. Она взмахнула рукой, приветствуя пассажира, видимо, находящегося на палубе. В эту минуту цепь якоря стала обматываться вокруг шпиля, зазвонил колокол. Я услышал скрип тросов в блоках, и тотчас же началось медленное покачивание. Раздались поданные в рупор команды, затем повторенные кем-то из экипажа. Я подумал, что не мешало бы перед обедом пойти познакомиться с капитаном.

IV

Это было плавание без приключений. Недели однообразно следовали друг за другом. Мертвый штиль держал нас порой по два, по три дня на одной широте. Паруса повисали на мачтах, и матросы закидывали свои удочки. Корабль покачивался на волнах. Чтобы убить время, я часами играл в экарте.

Среди пассажиров находился бывший казначей Иль-де-Франса^[2], который после захвата этой колонии англичанами переселился на остров Бурбон^[3] и теперь возвращался в свое имение. Он плыл туда вместе с женой, с кузенами-новобрачными, которых соблазнила жизнь в колониях, с новым своим экономом и его супругой, с двадцатилетним племянником и слугой. Мы постоянно наталкивались на них, и часто казалось, что господин Буртен — так его звали — вкупе со своей свитой зафрахтовал все судно. В первый же вечер я подружился с другим пассажиром, в прошлом капитаном военного корабля, Сувилем, приятнейшим человеком лет семидесяти. Он поселился на Маврикии лет тридцать назад, охотно рассказывал о своих военных кампаниях, в особенности о тех, когда он служил под командованием контр-адмирала Серсея^[4]. Он перечислял корабли, захваченные Сюркуфом^[5], и все еще гневался, вспоминая, что судну «Эмилия» было отказано в разрешении на выход из порта.

— Подумайте, ему еще не было и двадцати, — рассказывал он. — И он не был корсаром, как остальные. Сто восемьдесят тонн, всего сто восемьдесят, четыре пушки, тридцать человек и для начала шесть захваченных кораблей!

Он присутствовал при захвате острова англичанами. В отличие от господина Буртена, он не воспользовался девятым пунктом акта о капитуляции, дававшим право жителям Иль-де-Франса «в течение двух лет свободно покинуть колонию вместе со своим имуществом».

Однако не следовало говорить при Сувиле о битве в Большой Гавани, в которой он не принял участия, так как его держала в постели — «да, да, весьма тривиально!» — злая горячка.

В 1810 году, поколебавшись, конечно, он все же остался на острове.

В течение долгих дней, сидя в креслах на палубе «Минервы» и глядя на океан, мы с ним не замечали, как летит время. Именно от него получил я первые сведения о политической, экономической и социальной жизни острова. Большинство поселенцев, прибывших сюда в прошлом веке, обосновались здесь, как мои родичи. Имение переходило от отца к сыну. Потомки колонистов жили довольно роскошно, и иноземцы взахлеб рассказывали об их хлебосольстве. Как эти, так и другие подробности Сувиль мне выкладывал вперемешку, по прихоти нескончаемых наших бесед под экваториальным солнцем или ночью, при переливчатом свете звезд. Так проходили ночи и дни, я обуздывал свое нетерпение. Переход через экватор внес в нашу жизнь некоторое оживление, и те, кто совершал его впервые, подвергались обряду крещения, предписанному Нептуном. Старый морской волк Сувиль руководил этим действом.

Шло время, и с каждым днем сродство душ все больше сближало нас — старика и меня. Позднее не он ли, несмотря на свой возраст, примчался по первому моему зову и оказал мне благодеяние своим присутствием, хотя ни единое имя не было нами названо?

А впрочем, кто мог тут помочь мне, кроме меня самого? С тех пор миновало несколько месяцев, и недели сменяют одна другую. В июле настала пора уборки сахарного тростника и отправки его на сахарный завод в Бо-Валлон. Встав на заре, я ложился спать, когда совершенно стемнеет, после того, как все налажу и подготовлю на завтра, и засыпал, как животное. Теперь я куда свободнее. Сидя на террасе с этой вот трубкой, с которой нынче не расстаюсь, я вижу, как проезжают мимо красивые экипажи, и по взятому направлению угадываю, куда они едут — в Ферней, Бо-Валлон или же в Риш-ан-О. Я представляю себе нарядных, благоухающих женщин, их волосы, завязанные узлом на затылке, их обнаженные плечи, их драгоценные украшения. Воображаю их толки и пересуды, думаю об их кокетстве, корыстных расчетах.

Коварное воображение набирает силу. Я слишком устал, чтобы с ним бороться. Экипаж удаляется по дороге, лошади бегут рысью. Огонек мигает еще, потом растаивает во мраке. А я думаю, что другой мужчина однажды ночью вот так же ехал возле своей супруги. По возвращении он уснул в блаженной уверенности, что обладает прелестной, преданной ему женщиной, — и не проснулся.

Франсуа, наверное, тоже часто сидел на этой террасе. Как и я, он слышал шум проезжающих экипажей, видел, как они удаляются. Кто знает, не в такую ли самую ночь написал он это письмо или набросок письма, что я запер на ключ в ящике секретера, принадлежавшего прежде ему?

И вот я снова сбиваюсь с пути, в который уж раз подвергая себя той же пытке. Роль вершителя правосудия, которую я себе навязал, я довел, мне думается, до конца и заплатил за это высокую цену, впрочем, это имеет касательство лишь ко мне одному.

Итак, это было плавание без приключений. На мысе Доброй Надежды к нам на корабль сел хирург Лавуайе. Через пятнадцать дней мы были на острове Бурбон. Семейство Буртена со всей его свитой проявили к нам столько дружеского внимания, что я, прости меня бог, даже, кажется, пригласил их ко мне на Маврикий.