Формула памяти

Капитан Малахов был замкнутым, не склонным к откровенности, малоразговорчивым человеком, но здесь, в роте, откуда до ближайшего жилья было не меньше шестидесяти километров по бездорожью, вся его жизнь проходила на виду у солдат. Он ел вместе с ними в одной столовой, вместе с ними сидел в клубе, когда там крутили кино, вместе с ними нес боевое дежурство. Какие уж тут тайны, какие секреты! И все же в этих одиноких его прогулках, в этих отлучках, казалось солдатам, было что-то таинственное, что-то тревожное и загадочное.

Сейчас стояло короткое заполярное лето, снег давно уже сошел, лыжи были упрятаны в кладовку, но привычка бродить одному в сопках ли, в тундре ли, что расстилалась сразу за ротными строениями, по берегу ли моря так и осталась…

О чем он думал в эти одинокие часы, что перебирал в своей памяти?..

Однажды Зайнетдинов видел научно-популярный фильм о происхождении жизни на земле — там показывали океан, разбивающий волны о беспорядочное нагромождение скал, океан словно в преддверии того момента, когда первое живое существо выйдет из его вод на сушу. Эти кадры были похожи на ту картину, которая открывалась перед солдатом сейчас, отсюда, с сопки.

Когда Зайнетдинов почти вплотную подошел к своему командиру, тот по-прежнему стоял неподвижно. Здесь, у самой кромки берега, резко пахло водорослями, и соленая морская пыль оседала на губах.

— Товарищ капитан!

Даже теперь, стоя рядом, Зайнетдинову приходилось повышать голос, почти кричать, чтобы его услышали.

Малахов обернулся так, словно уже знал, что посыльный стоит у него за спиной, и только ждал, когда тот окликнет его.

— В чем дело? — спросил он.

— Товарищ капитан, вас на связь требуют! Из штаба! Товарищ старший лейтенант Величко приказал вас разыскать. Срочно!

«Что там могло еще приключиться?» — подумал Малахов. Если понадобился лично он, хотя и его заместитель, и дежурный были на месте, это означало, что речь идет о чем-то по-настоящему серьезном. Хотя, конечно, могло быть и совершенно обратное — какому-нибудь штабисту вдруг оказались необходимы какие-либо сведения, сущий пустяк, чепуха, мелочь какая-нибудь, но именно поэтому, опасаясь, как бы и его самого, и его пустяковую просьбу не приняли недостаточно серьезно, без должного уважения, он и требует непременно командира роты. Никто больше его не устраивает…

Во всяком случае, пока Малахов вместе с Зайнетдиновым добрался до радиоприемного центра, он уже успел перебрать почти все мыслимые и немыслимые причины, по которым им мог заинтересоваться сегодня штаб, и никакой вины, никаких промахов или недоделок, которые могли бы всерьез волновать начальство, вроде бы не обнаружил за собой…

— Кто вызывал-то? — спросил он радиста.

— Майор Черных, из штаба части.

— Что ж он с замполитом-то не поговорил?

— Нет, сказал, лично вас нужно. Сейчас соединю.

Странно. С чего бы такая срочность? И все-таки от души у капитана Малахова уже отлегло. Майор Черных и по занимаемой должности, и по своему характеру был не из тех, кем решались, через кого проходили дела высокой важности.

— Слушаю, — сказал Малахов.

— Павел Иванович? Черных тебя приветствует! Как жив-здоров?

— Жив-здоров, все нормально, — сухо сказал Малахов. Не любил он этих лишних слов, длинных вступлений — не для того же, в конце концов, вызывает его Черных, чтобы справиться о здоровье. Впрочем, была еще одна тонкость, которая всегда стесняла, сковывала Малахова, когда приходилось ему разговаривать с майором. Майор Черных давно уже обращался к нему на «ты» и наверняка ждал ответного «ты» от Малахова, но Малахов, привыкший с уважением относиться и к званию, и к возрасту — а Черных был, пожалуй, лет на десять старше его, — лишь с трудом и внутренней неловкостью мог заставить себя произнести это «ты». В то же время гордость не позволяла ему называть на «вы» человека, говорящего ему «ты», и потому чаще всего он старался обходиться вообще без местоимений.

— Значит, все нормально? — переспросил Черных. — Ну и чудно. Гостя не ждешь?

— Какого гостя?

— Это я тебя должен спросить — какого, — сказал Черных. — Сын твой приехал.

— Что, что? Не понял, — сказал Малахов.

В наушниках трещали разряды, врывался писк чужой морзянки, и голос майора Черных то слабел, удалялся, то возникал снова.

— Сын твой, говорю, приехал!

— То есть как? Не может быть!

За годы службы в войсках противовоздушной обороны, за годы, которые он командовал сначала расчетом радиолокационной станции, а затем радиолокационной ротой, у капитана Малахова выработалась привычка мгновенно учитывать и оценивать ситуацию, мгновенно реагировать на приказания и мгновенно отдавать приказания самому. Но сейчас он растерялся. Мысль о том, что его сын, его Виталька, который сейчас должен был находиться вместе с матерью за тысячу с лишним километров отсюда, очутился вдруг в штабе, рядом с майором Черных, казалась ему настолько невероятной, настолько неправдоподобной, что он мог бы даже заподозрить майора в розыгрыше, в шутке, если бы не понимал, как неуместна была бы сейчас такая шутка.

— Это я тебя должен спросить: «То есть как?» — сказал Черных. — Ну что ты молчишь? Ты слышишь меня?

— Где он? — спросил Малахов.

— Да здесь сидит, возле меня, путешественник! Милиция утром с поезда сняла.

— Дайте-ка мне его, я хочу с ним поговорить.

Он и сам не знал еще, что скажет сейчас Витальке. Пожалуй, первое чувство, которое он испытал после изумления, был гнев. Да как он мог! Без спроса, без разрешения! Да случись с ним что-либо в дороге!.. Но к этому гневу уже примешивалось, уже смягчало его радостное удивление: неужели это он, его Виталька, птенец, тонконогий опенок, здесь, рядом, так близко от него?.. Неужели Малахов м о ж е т его увидеть?

— Папа!

Тонкий мальчишеский голосок едва пробивался к нему сквозь треск и грохот, бушевавшие в эфире. И Малахов сразу забыл все, что только что собирался сказать. Он почувствовал, как сдавило у него горло.

Он ожидал услышать интонацию напроказившего мальчишки — мальчишки, совершившего нечто из ряда вон выходящее, почти героическое, хотя и недозволенное, и теперь гордящегося этим несмотря даже на грозящее наказание, но в голосе его сына сейчас не было ничего подобного. Совсем иные чувства, казалось, переплелись сейчас в этом пробившемся к нему возгласе «Папа!» — и усталость, и страх, и ликование оттого, что теперь есть кому за него заступиться, есть кому защитить его.

— Виталька, как же ты это так, а? — только и сказал Малахов.

Он все еще не мог не то чтобы поверить, а ощутить реальность происходящего.

— А мать? — все же спросил он. — Она же там, наверно, голову потеряла…

— Она знает, — отозвался Виталька. — Я ей записку написал.

«Уж она наверняка всю железнодорожную милицию подняла на ноги, странно, как его сразу не изловили…» — подумал Малахов. В чем в чем, но в ее любви к сыну он никогда не сомневался. А вот ему, Малахову, даже телеграмму не послала. Не сочла нужным. Или побоялась? Надеялась, что все обойдется и так: Виталька вернется или вернут его с полдороги, и Малахов так ничего и не узнает. Он даже догадывался, что бы сказала она сейчас в свое оправдание. «Зачем было расстраивать тебя раньше времени!» — вот что услышал бы он от нее.

— Ты что, поссорился с мамой? — спросил Малахов. Молчание.

— Я спрашиваю: ты поссорился с мамой? — повторил Малахов.

— Нет.

— Она обидела тебя?

— Нет.

Глупо, конечно, было вести подобный разговор сейчас, когда их разделяла сотня с лишним километров и он не мог заглянуть Витальке в глаза, не мог увидеть выражение его лица.

Малахов замолкал. Молчал и Виталька. Он не просил ни о чем, не оправдывался, не уговаривал — он покорно ждал там, возле майора Черных, решения своей судьбы.