Формула памяти

На самом деле ничего подобного не было, никакого личного разговора, пусть даже состоявшего всего из трех коротеньких фраз, между генералом и рядовым Ветлугиным не происходило — Ветлугин лишь прокричал, как положено, вместе со всей ротой в ответ на генеральское приветствие «Здравия желаем, товарищ генерал!» — вот и все.

Анекдоты же, которые рассказывали про него в роте, имели совсем иное, гораздо более простое происхождение.

Случилось это, когда Ветлугин еще только появился во взводе лейтенанта Безбеднова.

Стояло самое скверное время года — промозглый декабрь: пасмурные дни, ранние сумерки, команда дневального «Подъем!», когда на дворе еще и не собиралась рассеиваться глубокая ночная темень… Все это нагоняло на Ветлугина тоску и ощущение собственной неотличимости, затерянности среди сотен таких же, как он, ощущение, будто никому и дела нет, что ты не похож на остальных, что у тебя есть свои желания, свои склонности, способности, может быть даже таланты, — здесь ты начинаешь жизнь словно бы заново, жизнь, протекающую по иным законам, чем те, к которым ты привык за твои девятнадцать лет.

До армии, на «гражданке», Ветлугин отпустил маленькие усики, у него были густые волосы, начесанные низко на лоб, почти к самым глазам, — здесь он лишился этих своих отличительных внешних признаков и вдруг обнаружил, как невыразительно, как схоже со всеми остальными его лицо!

До армии, еще в школе, он считался остроумным парнем, во всяком случае однажды даже довел до слез своими остротами молоденькую англичанку — здесь же вдруг почти утратил свою склонность острить. Впрочем, даже если он и пытался на замечания старшины отвечать остротами, старшина всякий раз неизменно реагировал совершенно одинаково. «Острить, Ветлугин, будете дома со своей тещей, — говорил он мрачновато. — А еще поболтаете — заработаете наряд вне очереди».

Что касается командира взвода, лейтенанта Безбеднова, то почему-то Ветлугин долгое время не был даже уверен, что тот помнит его фамилию. Да стой перед ним самим тридцать гавриков, в одинаковых гимнастерках, одинаково остриженных, с одинаково торчащими ушами, разве сумел бы он запомнить, кто там Смирнов, кто Сидоров, а кто Чижиков?

Лейтенант Безбеднов являлся перед строем чисто выбритым, подтянутым, офицерская форма — не настолько новенькая, чтобы выдавать в нем вчерашнего выпускника училища, но и ношенная, казалось, лишь ровным счетом столько, сколько понадобилось для того, чтобы она стала его, лейтенанта Безбеднова, неотъемлемой частью, чтобы он чувствовал себя в ней легко и свободно, — эта офицерская форма всегда сидела на нем как-то особенно щегольски. Казалось, он являлся к своим подчиненным, чьи гимнастерки были мешковаты, а пилотки сами собой вечно сбивались на затылки, из какого-то другого мира — до того ли ему было, чтобы отличить, выделить Ветлугина среди остальных?..

Очень скоро Ветлугин убедился, что ошибался. Как-то их отделение занималось расконсервацией радиостанции. Вооружившись ветошью, солдаты старательно снимали толстый слой смазки. Подобную работу, грязную и кропотливую, Ветлугин не любил — возни много, пока доберешься до каждого переключателя, до каждого винта, весь перемажешься, устанешь, вымотаешься, а работать на радиостанции потом будут другие — придут на готовенькое.

Занятый своими мыслями, Ветлугин и не заметил, как возле него остановился лейтенант. Когда же наконец он увидел взводного, изображать усердие было уже поздно.

— Что-то я замечаю, Ветлугин, вы с ложкой совсем в другом темпе управляетесь, — сказал лейтенант.

— А это когда как, — отозвался Ветлугин. — Я, товарищ лейтенант, человек настроения.

Солдаты, те, кто работал рядом, засмеялись.

— Между прочим, я тоже человек настроения, — с ударением на слове «тоже» сказал Безбеднов. — И запомните: ничто так не портит мне настроения, как вид нерадивого солдата.

Смысл этой фразы не предвещал Ветлугину ничего хорошего, но сказана она была весело, и как ни странно, но именно в этот момент Ветлугин вдруг почувствовал, что между ним и взводным протянулась какая-то ниточка, возникло понимание. Глаза их встретились, и во взгляде лейтенанта Ветлугин уловил интерес, любопытство, словно он, этот взгляд, говорил: ага, вот каков ты! Ну, посмотрим, посмотрим, что будет дальше…

— А что, товарищ лейтенант, разве это справедливо, — уже чуть позже, во время перекура, продолжал развивать свою мысль Ветлугин, чувствуя, что солдаты ждут от него новых хохм, и оттого воодушевляясь еще больше, — разве это справедливо, посудите сами: теперь вон ученые уже точно доказали, что настроение человека, его работоспособность и все такое прочее зависит знаете от чего? От взрывов на солнце! Точно, точно, от всяких там протуберанцев, пятен, излучений… И что же это выходит — на солнце взрыв, а рядовой Ветлугин отвечай за это? У меня, может, особо чувствительная натура, через меня, может, сейчас насквозь поток каких-нибудь там нейтрино пронесся, у меня от этого настроение падает, жизненный тонус снижается, а мне за это наряд вне очереди? Ну, понимаю, еще старшина роты, он просто не в курсе последних научных открытий, ему простительно, а вы-то, товарищ лейтенант, наверно, журнал «Наука и жизнь» выписываете?

Солдаты смеялись, смеялся и Безбеднов.

— Ох, я и не знал, что у меня во взводе такой комик завелся, — сквозь смех говорил он. — Не знал…

Вот с той поры, с этого разговора и пошли гулять по роте анекдоты о Ветлугине и его настроении.

И все же, разумеется, вовсе не солнечные протуберанцы и прочие космические явления были причиной того, что сегодня с утра Ветлугиным владело хорошее настроение. На то были гораздо более простые и естественные причины.

Сегодня взвод заступал в караул, а там, глядишь, уже и до воскресенья рукой подать — и увольнительная у него в кармане. В прошлый раз, две недели назад, когда прощался он с Люсей, казалось ему: и не дождаться никогда следующего увольнения, а вот оно, пожалуйста, маячит уже совсем близко. Впрочем, Ветлугин обладал одним свойством, которое облегчало ему жизнь: он умел забывать, отключаться. Не совсем забывать, а лишь на то время, когда думать о Люсе было бессмысленно и бесполезно — только себя изводить. Едва он возвращался в казарму, она словно исчезала из его жизни и возникала снова, когда приближалось очередное увольнение, — тут уж мысли о ней преследовали его неотступно и неотвязно. Даже намек на то, что увольнение почему-либо может сорваться, моментально выводил его из себя.

Ходить в караул Ветлугин любил — он, в общем-то, любил все, что хоть как-то нарушало однообразный распорядок армейской жизни. Он любил часы, которые отводились для подготовки и отдыха перед заступлением в караул, — в его воображении они чем-то напоминали часы накануне боя, когда, кажется, все готовятся к одному и тому же, но каждый это делает по-своему: кто торопится пораньше забраться на койку, не упустить ни минуты из тех полутора часов, которые даются на сон, кто дописывает письмо, кто надраивает до блеска сапоги или старательно подшивает свежий подворотничок. Ему нравилось ощутить в пригоршне тяжесть патронов — с хищными головками пуль, с тускло отливающими желтизной гильзами. Он перекатывал их в ладони, как перекатывают отборные зерна. Ветлугин никогда никому не признался бы в этом, но он испытывал особую любовь к оружию. Был ли это древний инстинкт охотника и воина, живущий, наверно, в тайных уголках души каждого мужчины, или просто сохранившаяся с детства мальчишеская тяга к оружию, ко всему, что связано с армией, с военными людьми, но так или иначе, а каждый раз, когда в его руках оказывался автомат, когда прикасался он к вороненой стали его ствола, когда привычным движением пальцев снаряжал магазин патронами, Ветлугин ощущал возбуждающее, азартное волнение — как будто что-то менялось в нем самом, сильнее он становился, что ли… Он никогда не отличался физической силой, даже здесь, в армии, несмотря на усиленные тренировки, от которых он, впрочем, частенько правдами и неправдами старался увильнуть, его грудь по-прежнему оставалась впалой, да и вся его высокая, чуть сутулая фигура выглядела довольно нескладно. Поэтому не любил он вместе со всеми ходить в баню, необходимость раздеваться рядом с другими солдатами причиняла ему самое настоящее страдание. Зато когда ощущал он в своих руках привычную тяжесть автомата, когда прикреплял к ремню подсумок с магазинами или вкладывал в пластмассовые ножны массивный армейский нож, он чувствовал вдруг, как тело его наливается силой, он чувствовал себя м у ж е с т в е н н ы м.

Нравилась Ветлугину в караульной службе та независимость, та почти неограниченная власть, которая давалась ему уставом, когда стоял он на посту. Никто не мог перешагнуть границу поста без его разрешения. Будь ты хоть майор, хоть полковник — «Стой! Кто идет? Принять правее!» — и будьте здоровы, живите богато, шагайте прочь, здесь командует только один человек — часовой Ветлугин.

Правда, в ночные часы он быстро уставал, у него начинало ломить плечи, клонило в сон, последние минуты тянулись бесконечно, он раздражался оттого, что смена не идет так долго. И даже когда ночь казалась теплой, перед рассветом все равно начинала пробирать до дрожи промозглая сырость.

Но все эти тяготы словно выветривались из памяти Ветлугина за тот месяц, который проходил, пока снова наступала очередь их взводу отправляться в караул, и он опять радовался, когда приближался этот день. Казалось, в его характере до сих пор сохранилось что-то от маленького капризного ребенка, который каждый раз упрашивает мать взять его с собой на рынок, но уже через квартал от дома начинает хныкать, и просить пить, и жаловаться на усталость. Но вот проходит неделя — и он поднимает плач, если мать намеревается оставить его дома…