Формула успеха

В 1938 году с «Филипса» ушел в отставку специалист, ответственный за работу с кадрами. Эту ношу возложили на меня, и я принял ее с радостью, потому что люди всегда интересовали меня гораздо больше машин. Сегодня, оглядываясь назад, кажется странным, что ежегодные отчеты тех лет толкуют исключительно о финансовых и производственных вопросах. Отчеты эти предназначались только для держателей акций, и считалось, что ни социальные аспекты, ни кадровая политика концерна акционеров никак не касаются. В то время и я полагал такое положение дел естественным. Конечно, было бы странно сейчас критиковать за него тогдашних руководителей, поскольку они всего лишь следовали сложившемуся порядку вещей, но наша сегодняшняя практика, когда проблемам человеческих отношений уделяется гораздо больше внимания, кажется мне более правильной со всех точек зрения.

Поездка в Россию

В 1939 году мы с Холстом, сопровождаемые женами и нашим главным инженером ван Доббенбургом, совершили путешествие в Россию. Мы знали, что в СССР интересуются нашим производством радиоламп и медицинского рентгенологического оборудования. Нам хотелось понять, насколько серьезен интерес русских и каковы их собственные успехи в этих областях.

В Москву мы летели с посадками в Берлине, Кёнигсберге и приграничном городке Брест-Литовске. Из «соображений безопасности» нашему медлительному «Юнкерсу» не разрешили лететь выше 3000 футов. Так что полет был долгим. Из-за недостаточной высоты нас потряхивало. Однако погода стояла прекрасная, солнечная, с картинными белыми облачками. Мы летели над той частью России, что покрыта лесами и озерами.

Поездка продолжалась три недели. Мы побывали в Москве и Ленинграде. Пускай по-русски из нас никто не говорил, но интересных впечатлений надолго хватило всем.

Нас сразу же поразил тотальный оптимизм — это было общее настроение в тогдашнем Советском Союзе. Мы в Западной Европе чувствовали себя куда менее уверенно. После первой мировой войны было пережито много трудностей, потом последовал экономический подъем, который в 1929 году вдруг прекратился. С тех пор мы претерпели столько перепадов настроения, что оптимизм встречался нечасто. В России же на каждом шагу вы сталкивались с огромными диаграммами, установленными где только возможно, на которых взлетающими вверх линиями рисовался прирост продукции. В прошлом году было произведено вот столько пар обуви; в этом году ее будет вот на столько — гораздо! — больше. Похоже, для многих товаров это было и впрямь так. Вера в сияющее будущее вбивалась в людей с барабанным боем.

Поэтому приходилось напоминать себе, что вплоть до 1917 года Россия в промышленном отношении не отставала от других европейских стран. В то время русские делали самую лучшую железнодорожную технику, самые крупные самолеты, прекрасные корабли, великолепные телефоны. Россия была крупнейшим производителем галош. Считалась житницей Европы. В результате революции все это рухнуло, все пришлось восстанавливать из руин. Вот почему линии на графиках демонстрировали такой резкий подъем. Чтобы снова встать на ноги, страна отчаянно нуждалась в западноевропейской технологии.

Всем правило государство. Мы много разговаривали с официальными лицами, которые в беседах с нами неизменно выказывали восторг по поводу нашего приезда, но служащие «Интуриста» следили за каждым нашим шагом — и до такой степени, что было немыслимо просто погулять по улицам или сходить в музей. Впрочем, мы посетили футбольный матч, что было в высшей степени занимательно. Русские тогда не имели никакого представления о правилах игры, и двадцать два игрока, как толпа школьников, гоняли по полю мяч. Если кто-нибудь спотыкался или падал, по трибунам прокатывался громовой хохот. По сути дела, русские и ходили-то тогда на футбол, чтобы хорошо посмеяться.

Мне очень понравились прекрасные парки, где люди могли отдохнуть, где бабушки гуляли с детьми, пока родители работали. Попытки советских властей разрушить семью, по всей видимости, не увенчались успехом.

Любопытной особенностью парков были вышки, с которых люди прыгали с парашютом. Взобравшись наверх, они надевали на себя некую сбрую, канатом соединенную с парашютом, и прыгали вниз. Высоты вышки часто не хватало, чтобы парашют полностью раскрылся, но канат предохранял людей от удара о землю. На мой взгляд, это было странное упражнение — я с таким больше нигде не сталкивался. Позже мы посетили впечатляющий воздушный парад, на котором, как утверждалось, присутствовало сто тысяч зрителей, и там впервые могли наблюдать массовый прыжок парашютистов — огромное число белых куполов раскрылось в воздухе одновременно. Видимо, власти стремились популяризировать парашютный спорт — но не думаю, чтобы с мирными целями.

Положение с жильем было просто ужасным — в одной комнате порой ютилось по нескольку семей. Чтобы как-то облегчить ситуацию, по указанию правительства были открыты общественные центры, где люди могли хотя бы передохнуть от тесноты. Кроме того, работали кое-какие детские учреждения — там, к примеру, были специальные комнаты, где дети с шести лет могли заниматься балетом.

Пока мы были заняты делами, Сара Холст и Сильвия гуляли и совершали экскурсии, но их энтузиазм по поводу увиденного сникал, когда вечером мы рассказывали им о бесконечных и совершенно бесплодных переговорах. В дополнение к тем господам, которые непосредственно участвовали в этих беседах, там всегда присутствовали некие молчаливые личности, в обязанность которых, это совершенно очевидно, входила слежка. Позже нам стало ясно, что кое-кто из этих бессловесных наблюдателей прекрасно понимал по-нидерландски. Видимо, потайные микрофоны еще не вошли в практику.

При посещении учебных заведений я заметил здания возрастом не более шести лет, которые уже буквально разваливались. Тут и там со стен осыпался цемент. Кроме того, ужасно угнетало зрелище огромного числа женщин в платьях из мешковины, подметающих улицы. Да и костюмы мужчин всегда выглядели не по размеру, и порой казалось, что они одеты в чужое. Люди пытались выразить свою индивидуальность кепками, на которые требовалось мало материала. Кепи были в ходу самые разнообразные: зеленые с желтым в разводах, огромные старомодные с большим козырьком слегка набекрень, с лакированным, вздернутым вверх козырьком. Последних мы нарекли оптимистами — пессимисты надвигали козырек на глаза. В шляпах ходили очень немногие, но было видно, что шляпа на русском не считается больше приметой капиталистического умонастроения.

Предприятия, на которых мы побывали, выглядели весьма неплохо. Радиозавод выпускал тот тип радиоламп, который в Голландии был в ходу восемь лет назад, но выбор был сделан правильно — из всех, выпускавшихся в тот период, это были лучшие лампы, самые легкие в изготовлении и наиболее подходящие для массового производства. Руководили заводами, как правило, два директора — один рабочий, сделавший карьеру в партии, другой специалист в области производства. Последний зачастую был немец.

Случая встретиться и поговорить с заводскими рабочими у нас не было, но девушки на вид казались свежими и аккуратными. Как они добивались этого, живя в тесноте, непонятно, но эту удивительную способность в любых условиях выглядеть опрятно я замечал еще и когда бывал в азиатских странах. Насколько можно было судить, люди работали старательно, а в лабораториях, которые мы посещали, проводились тонкие эксперименты. Но у нас создалось впечатление, что удачная лабораторная разработка будет чрезвычайно медленно продвигаться к стадии промышленного производства — если вообще достигнет ее. Боюсь, что это особенность русских интеллектуалов — они живо вовлечены в сам процесс исследования, но едва только получен какой-то достойный результат, их интерес затухает. Похоже, они считают, что превратить научное достижение в массовый продукт совсем не так занимательно. К примеру, мы видели в лабораториях натриевые и ртутные лампы, которые так и не стали предметом массового производства.

У нас было несколько переговоров с ответственными чиновниками от торговли и руководителями электроламповой промышленности. Все они очень оживлялись, узнав, что Карл Маркс работал над своим «Капиталом» в доме моего деда в Залтбоммеле, и по этому поводу несчетное число рюмок водки было выпито за семейство Филипс. Да и в целом, по правде говоря, мы никогда там не ощущали себя «презренными капиталистами». В нашем лице они вполне уважали технологический прогресс и деловую хватку.

Разумеется, нечего было и мечтать, чтобы потолковать с людьми на улицах. Особенно в Москве — там к нам была приставлена девушка из государственного туристического агентства, типичный образчик члена партии в грубых чулках, лишенных всякого буржуазного лоска. Однако в Ленинграде нам досталась переводчица, носившая шелковые чулки, отец которой был ведущим инженером на дизельном заводе, — и она оказалась куда менее правоверной.

Мы останавливались в старомодных отелях, где полотенца были дотерты до дыр, однако ежедневно нам выдавали их свежими, пусть даже и в разной степени застиранности. На каждом этаже сидела дама с ключами, что, надо сказать, стесняло нашу свободу.

По пути домой мы провели несколько дней в Варшаве. Контраст был разительный! После Москвы Варшава казалась Парижем. Люди прекрасно одеты. На улицах много машин. Да и водители ведут себя не так, как их русские коллеги, которые на дикой скорости возили нас в прекрасных интуристовских лимузинах, гудя в клаксоны и пугая отскакивающих в стороны прохожих.