Форварды покидают поле

Вот и сейчас он мечтательно говорит:

— Махнете осенью в Ленинград. Интересно, поедет ли Степан,— он то в селе, то здесь.— Помолчав, Федор спрашивает: — А как теперь трио? Тебе уже не светит работать в цирке.

Все чаще тревожит меня мысль о цирке. Сколько трудов положено! Борис Ильич научил меня все-таки работать на лестнице, а теперь нечего и думать о выступлении на манеже. Мне кажется, что Борис Ильич не больно огорчен неожиданным поворотом дела. Он давно решил, что во мне нет искры артиста: я, как он выражается, флегматичен и болезненно отношусь к опасности. Слова-то какие! Флегматичен... Сказал бы просто — «ленив». Я не обижусь. Интересно, кто встречает опасность веселой улыбкой? Я не виноват.

В общем Федор прав — вряд ли я смогу работать в цирке.

Керзон еще разглагольствует по этому поводу, но появляется доктор, и гости умолкают.

Старик дня три тому назад снял мне швы. По его восклицаниям понимаю, что дела мои идут хорошо.

— Молодой человек, если вас еще раз будут колоть, подставляйте то же самое место, здесь теперь кожа дубленая. Хватит валяться в постели! Сейчас же марш на улицу!

Вот здорово! Керзон и Федор помогают мне одеться, но мать настроена воинственно: «Не пойдешь никуда, пока не наденешь под куртку свитер». Делать нечего, подчиняюсь. Жарко, как в знойный день на пляже. В прихожей удается стащить с себя свитер и кинуть его в ящик со старой обувью.

Улица кажется удивительно красивой, чистой — ослепительно белый снег преобразил все до неузнаваемости. Небо прозрачно голубое, студеный воздух наполняет грудь.

— Пошли в цирк,— предлагаю ребятам,— поглядим па репетицию.

Превосходная идея, милорд, но меня и Федора не пустят в храм искусства.

В цирке никто не заметил нашего появления. Униформисты сидят на собрании, на манеже репетируют эквилибристы. Первым нас обнаружил Саня. Он вышел из-за кулис в тренировочном костюме.

— Вова, шпрехшталмейстер обещал взять тебя в униформу.

— Что это за шишка — шпрехшталмейстер?

Керзон обожает замысловатые слова.

Но Сане не до Керзона. Он радуется за меня, а мне обидно и грустно: очередной крах надежд. Мне, в сущности, говорят: «Ковры вытряхивать, подметать манеж — куда ни шло, а в артисты, в чистое искусство не суйся».

— Ты недоволен? Чудак! — Саня подыскивает убедительные доводы. — В цирк приезжают львы. Ты будешь их обслуживать.

Санька не в своем уме. От одной мысли о львах у меня пересохло во рту.

— Ничего страшного. Львы в клетках.

— Неужели в клетках? — переспросил Керзон. — А я думал — их посадят в первом ряду партера.

Саня отмахнулся от него.

— Твое дело, Вова, убирать клетки и подвозить корм.

Керзон трижды осеняет меня крестным знамением и жалостливо бормочет:

— Милорд, мой долг запечатлеть вашу морду накануне ухода в лучший из миров. Впрочем, разве царская фамилия станет есть на десерт всякую гадость?

— Керзон! Еще одно слово, и тебя вышвырнут из цирка,— пригрозил Саня и снова повернулся ко мне. — Четырнадцать целкашей в месяц, чудак-человек, где ты найдешь такую работу? Борис Ильич с трудом добился ее для тебя. Ведь несовершеннолетних профсоюз на эту работу не разрешает брать. Неужели ты боишься львов?

— Не боюсь, но и связываться с ними нет охоты.

Тут снова вылез Керзон:

— Человек мечтает умереть от испанки, сыпного тифа, геморроя, а вы его кладете в пасть льву. Изверги рода человеческого!

Его болтовню прерывает Борис Ильич. Он в легкой полотняной куртке и синих шароварах. Лицо его, сухое и суровое, напоминает маску Вольтера, стоявшую на книжном шкафу в нашей школе. Глубоко посаженные глаза затуманены грустью. Увидев меня, он оживился

и даже улыбнулся, хотя ему это не свойственно. Жизнь, очевидно, была к нему не очень милостива. Говорит он отрывисто, короткими фразами:

— Швы сняли?

— Да!

— Резкие движения запрещены?

— Да!

Борис Ильич берет меня за руку и уводит в партер. Усевшись в последнем ряду, он говорит:

— Ты надолго вышел из строя? Через две недели открытие цирка. Сам понимаешь... Кстати, на днях был городской актив, выступал Студенов. Ты его знаешь?

— Да, — встревожился я, не понимая, какая связь между началом сезона в цирке и выступлением Студенова на активе.

— Он говорил о комсомольцах, проявивших мужество при ликвидации шайки. Очень хвалил Радецкого, говорит: отчаянно смелый парень.

Мне приятна похвала, но почему люди часто говорят не то, что думают, и делают не то, что хотят?

— Короче говоря,— продолжает Борис Ильич,— я рекомендовал тебя нашей администрации. Приезжает знаменитый Фантини со своей помощницей Дианой. Ты будешь их обслуживать.

Он повторяет то, о чем говорил Саня.

— Надеюсь, ты не трус? Поработать с мужественным Фантини очень полезно.

Одно дело говорить с Саней, а другое — с суровым и непроницаемым Борисом Ильичем. Возможно, и о похвале Студенова он рассказал с умыслом, чтобы отрезать мне пути к отступлению.

«Надеюсь, ты не трус?» Слова попали в цель. Необходимо дать ответ. А ведь я уже был в подобном положении. В начале мая, когда вода в Днепре стояла еще высоко и была ледяной, Славка Корж вздумал искупаться. За ним бросились Федор, Олег, Юрка. Мне нс хотелось выглядеть трусом, и я последовал за ними. Вместе со всеми было не так страшно. А сейчас мне куда трудней — я один. Покорный судьбе, иду с Борисом Ильичем к шпрехшталмейстеру.

Все, как во сне. Мне выдают голубой костюм, пропуск в цирк, и я спешу домой сообщить приятную новость о поступлении на работу. Разумеется, не буду посвящать маму в подробности, важно одно — четырнадцать рублей в месяц на улице не валяются.

Дома шумно. Паша уселась на спине у Степана, он прыгает на четвереньках под аккомпанемент моего братишки.

Мишка играет на гитаре и тихо напевает из «Сильвы», при этом закатывает глаза и изображает муки любви. «Сильва, ты мой кумир, мечта моя!»—визжит он фальцетом.

— Наконец ты явился,— радуется мать.— Давайте, дети, ужинать. Вова, должно быть, голоден, как лев.

Я насторожился. Почему она вдруг упомянула льва?

— Можешь меня поздравить,— сдерживая волнение, сообщаю ей.— Я зачислен на должность в цирк.

— Интересно,— гремя посудой, спрашивает мать.— Если не секрет, что это за должность: директора или дворника?

Все слушают. Степан разинул рот. Мишка отложил в сторону гитару. Паша перестала визжать и принялась грызть подошву собственного ботинка.