Фраер

Я вынул сигареты. Безобразно дрожали руки. Хотел закуpить, но зажигалка не загоралась.

«Я сейчас чуть было не совершил непоправимое..»

Вспыхнул фитилёк.

Лёгкий ветерок трепал фанерный щит на стене штаба. На щите была изображена радостно улыбающаяся женщина, с плачущим грудным ребенком на руках.

В нижней части плаката каллиграфическими почерком Асредина был вписан призыв, напоминающий крик души – «Тебя ждут дома!».

Женщина на плакате как две капли воды походила на начальницу спецчасти Эльзу Ракитскую.

Выражение лица ребёнка не оставляло никаких сомнений в том, что папу после возвращения домой ждёт суровый мужской разговор с сыном.

Через десять минут меня по громкой связи вызвали к ДПНК.

Я шёл звонкий, как натянутая струна. Знал, что сам только что захлопнул себе дверцу на свободу. Теперь мне придётся досиживать ещё год и два месяца...это четырнадцать месяцев... четыреста с чем то дней.

Мой жест мог стоить мне очень дорого. Судьба. Фатум! А с ней нужно всегда обращаться очень бережно, чтобы не обострять отношения.

Но ничего... Как там говорил Колесо- «Неважно сколько сидеть. Важно, как сидеть».

Ветер гнал по плацу тонкий целлофановый пакет.

Я остановился перед плакатом, любуясь чёткими буквами. Уступил дорогу группе этапников, которых Вася -мент вёл рыхлить запретку. В руках у них были грабли. Деревянные ручки матово блестели на солнце.

По внутренним законам зэк, который вышел работать на запретку, автоматически становился «козлом».

– Шире шаг, граждане осужденные– крикнул я,– стряхнём преступное прошлое со своих ног! Активнее становися на путь перевоспитания!

Посетовал прапорщику- Что за народ! Никак не хотят ускоряться. Так и будем с ними плестись в хвосте перестройки и гласности!

Этапники угрюмо прошли мимо. Вася- мент поправил на поясе дубинку.
– Поменьше пизди!- Посоветовал он- Здоровее будешь!

Сегодня была смена капитана Алексеева.

Я ждал его- педантичного, тщательно выбритого, невозмутимого. Алексеев хорошо знал меня, я всегда чувствовал его расположение. В небрежно накинутой на плечи шинели он был похож на адмирала Колчака.

Я уже говорил ему об этом пару лет назад, когда после встречи Нового года стоял в клетке. В тот раз я попал в точку. Колчак был его кумиром. Алексеев объявил мне персональную амнистию и выпустил из клетки в отряд.

На этот раз всё было гораздо серьёзнее.

Я стою в клетке. Воняет мочой. Видно кто- то здесь обоссался до меня.

Капитан выписывает постановление. В конце коридора мелькает Женька. Его повели к кумовьям.

* * *

Снова бетонные серые стены.

Забиться бы в угол и завыть там по-волчьи от тоски. И так получить хоть чуточку сил.

Может быть мне и в самом деле начать молиться?

* * *

Через трое суток дверь камеры открылась.

– Осуждённый, была команда "подъем! Встать!" - Дежурный по ШИЗО прапорщик Лаптев пнул по нарам.

На пороге, закрыв проём телом, стоял зам по режиму майор Бабкин.

Он только что вернулся из отпуска и сейчас с грустью думал о том, что сука- жизнь опять заставляет его с самого раннего утра разбирать косяки

мелкоуголовной швали.

Бабкин смотрит на меня с нескрываемой грустью.

– Гражданин майор…

– Молчать!

Встревает Лаптев.

– Он вообще отпетый, товарищ майор!

– Не понял,– вздрагивает Бабкин.

– Вчера ночью через решку кричал.- Поясняет прапорщик.

Заместитель начальника колонии терпеть не может алкоголика Лаптева. Он морщится.

– Ладно, ладно. Иди! Мы тут сами разберёмся.

Когда Лаптев выходит, Бабкин осуждающе качает головой.

– Нашёл время по шизнякам сидеть, на воле дел невпроворот. Ладно, рассказывай, что случилось?

Я рассказал вкратце.

Александр Иваныч чертыхнулся.

– Блять, а без мордобоя было нельзя? Или ты все вопросы решаешь как тогда в кабаке?

Бабкин натянул фуражку на лоб, толкнул уже дверь, чтобы выйти, но снова остановился и сказал:

– Ладно, Бог не фраер. Разберёмся.

На следующее утро Бабкин пришёл снова.

– Допросил я твоего, Гену. Дал полный расклад. Даже бить не пришлось. Прямо не Гена, а Мата Хари. Выполнял поручение завхоза седьмого, дружбана твоего заклятого, Гири. Рассчитывали, что тебя снимут. А на твоё место поставят Гиляревского.

Ладно, из ШИЗО пока не выпущу. А то побежишь счёты сводить, дуэлянт херов!

* * *

Пока я парился на киче, освободился Асредин. Видно кто- то крепко хлопотал за него на воле.

Асредину пересмотрели приговор. Сбросили полтора года. Рано утром вызвали на вахту с вещами. Он ушёл и больше не вернулся. На следующий день подъехал к зоне на чёрной «Волге», в строгом костюме с галстуком. Что-то кричал, передавал приветы.

Говорят, что за рулём машины была какая то женщина. Крыса освободилась вместе с ним.

Больше я их никогда не видел.

* * *

В начале мая, через неделю после моего выхода из ШИЗО, в лагерь приехал суд: судья, прокурор, двое народных заседателей со скучающими равнодушными лицами.

Пели птицы. Ласково светило весеннее солнце.

Я всё- таки вышел условно- досрочно. Ошалевший от свободы, весны. Пьяный от счастья.

Всю последнюю ночь перед освобождением я пролежал с открытыми глазами, без сна. О том, что впереди, я не думал. Это было непостижимо. Четыре лагерных года стояли предо мной, и я вновь переживал каждый день, каждую минуту своего заключения.

Как новые впечатления мне нужно было пережить, чтобы никогда больше не видеть и не вспоминать лагерь? Как вырвать из сердца память о том, что я видел своими глазами?

Прощание было недолгим. Провожая меня Женька сказал:

– Завидую тебе... Весна! На воле из под юбок робко пробиваются голые коленки... Иди уже, ладно. Оставляй меня одного в этом жестоком мире! Надеюсь, пришлёшь хоть пачушку сигарет, как разбогатеешь!

За спиной захлопнулась железная дверь.

Меня опять никто не встречал. Виталик не приехал.