Фраер
Шрифт:
* * *
Думаю, что тех, кто попадает в советские тюрьмы надо отправлять на судебно- психиатрическую экспертизу. Всех и без исключения.
На мой взгляд только сумасшедший может так упорно стремиться в эти стены, где его бьют, унижают, лишают свежего воздуха, общения с близкими и много ещё чего.
Нужно быть полным идиотом, что бы подвергать себя таким лишениям из-за чужого кошелька с какой-нибудь жалкой трёшкой или червонцем. Я встречал одного товарища, который гордо носил звание особо опасный рецидивист за украденную по молодости овцу из колхозной отары, потом сразу же после
Такая уголовная карьера не редкость. Когда я встретил этого уркагана где-то на этапе, тот поведал, что на этот раз получил четыре года, за то, что через закрытое окно забрался на стройку дома, где обнаружил несколько ящиков с кафельной плиткой. Пока он в задумчивости чесал свой затылок, нагрянул прораб и вызвал милицию.
Следователю незадачливый воришка признался, что хотел плитку умыкнуть. Обрадовался как дитё, что дали четыре, а не семь, как особо опасному.
Я сказал:
– Дурак ты, дурак. Мог бы вообще ничего не получить, сказал бы следователю, что залез не красть, а по нужде. При самом скверном раскладе получил бы 15 суток и через две недели полетел бы на волю белым лебедем.
Рецидивист задумался. Потом сказал:
– Не-еее! Если бы соврал, судья дал бы по максимуму. А так за честность дали ещё по божески.
Ну как такого человека не отнести к разряду сумасшедших?
Если психическое состояние подследственного вызывало у следователя беспокойство, тот назначал экспертизу, обычно амбулаторную. Её называли пятиминуткой.
Психиатры диагноз ставили за пять минут, без какой либо диагностики. Решающим зачастую могло стать случайно оброненное пациентом слово или наоборот нежелание отвечать на какие-либо вопросы.
Как правило, медики советской школы не ошибались, если признавали больным здорового, потом лекарствами доводили его до поставленного диагноза.
Как мне в последствии пояснил один доктор, психические заболевания имеют специфическую клиническую картину. Диагностические исследования не обязательны, они нужны только в случае сомнений.
Сомнений, как правило, не возникало.
Как правило, тех кто совершил серьезное преступление: убил с особым цинизмом, а потом съел, направляли на стационарное обследование.
Мне же судя по всему ни то, ни другое не светило. Человек, совершивший хищение государственного или общественного имущества в крупном размере, и признанный идиотом, это действительно выглядело неправдоподобно.
Через месяц я уже был в силах передвигаться, и понимал, что меня ждёт скорая встреча с персоналом СИЗО.
К тому же, судя по всему, за побег мне корячилось вполне реальное прибавление к сроку.
И я придумал. Дождавшись обхода врача я спрятался под одеяло. Услышав, что он приблизился к моей кровати, я чуть высунул голову.
– Доктор, меня хотят убить!- Капитан медицинской службы Бирман, не удивился.
Он таких пациентов наблюдал регулярно.
– Тэк!- Сказал он.- Кто именно?
– Администрация СИЗО- доверительно сообщил я.
– Это мафия, которая совершает преступления в стенах государственного учреждения. Оборотни. Я важный свидетель. Они это знают.
Надо отдать Александру Яковлевичу должное. Он был профессионал. Поэтому сразу понял, что здесь нужен специалист другого профиля. Минут через тридцать он привёл психиатра, который пытался со мной говорить.
Я осторожно, как страус, высунул голову из под одеяла и заорал показывая пальцем на форменный галстук, выглядывающий из под белого халата психиатра.
– Это мент! Мент! Убийцы! Оборотни!
В этот же день меня перевели в психиатрию. В отдельную палату. Её дверь закрывалась на замок. Разумеется с той стороны.
Я выбрался из-под одеяла и с удовольствием прогуливался по палате. Четыре шага вперёд, четыре- назад.
Через три дня меня выписали. У ворот ждали железная коробка автозака, конвой, собаки.
Совсем неожиданно, перед этапом ко мне подошёл капитан Бирман. Встал рядом, сказал негромко, почти шёпотом:
– У вас хорошее лицо, и мне кажется, что это не ваша дорога. Думаю, что вы поправитесь. У вас всё ещё очень изменится и вы сделаете много доброго в своей жизни. Не берусь вас судить. Желаю только счастья и скорой свободы. Прощайте...
Я растерялся. Я не был готов к проявлению человеческих чувств со стороны ментов. Не знал, как себя вести. Возражать или соглашаться.
Я только кивнул головой. Закинул в открытую дверь пакет с нехитрыми пожитками и потихонечку забрался в кузов.
Но в своём сердце я навсегда сохранил благодарность к этому тюремному доктору, сумевшему остаться человеком.
Несколько дней я просидел на тюрьме в ожидании спецэтапа на стационарную экспертизу.
С самого раннего утра мы, кто на суд, кто на экспертизу несколько часов ждали окончания сборки в сырой и прокуренной камере подвала. Это был старый корпус тюрьмы, построенной ещё при Екатерине. Запах здесь был какой то нежилой, как в склепе. Потом нас быстро и небрежно ошмонали и наконец загнали в клетку автозака.
Прямо передо мной, за решёткой дремали два милицейских сержанта.
Милиционеры просто поставили свои автоматы на пол, прислонили их к стене. Когда машина подскакивала на ухабах, автоматы слегка стукались друг о дружку.
Сидящий перед решёткой зэк спросил участливо:
– Что?.. Приустали касатики?
Один из сержантов приоткрыл щелочки глаз.
– Да вас охранять замучились!
Зэк затряс решётчатую дверь.
– Товарищ сержант, дайте мне ружьё, я сам покараулю это бандитское отродье.
Оба конвойных напряглись, потянулись к оружию.
– Э-эээ! Грабли убери. А то сейчас черёмухой брызну!
Зэк боязливо отодвинулся.
– Невоспитанные вы какие-то… Я же из человеческих побуждений!
Потом он тихо рассмеялся. Пробормотал:
– Вот бля! Дожили. Менты за решёткой!
Через маленькие дырочки в двери словно в калейдоскопе мелькали дома, светофоры, деревья в багряной листве. Сквозь бензиновую гарь пробивался запах прелой листвы, дыма костров. За колёсами проносящихся машин тянулись жухлые бурые листья. Наступило бабье лето. Та самая золотая пора, многократно описанная русскими поэтами. Вот только мне было совсем не до поэзии.