Фрагменты
Шрифт:
Лица у них — и у Ефремова — вытягиваются, когда они слышат произнесенные голосом поэта Роберта Рождественского слова, разносящиеся через микрофон по всему огромному мхатовскому залу:
«Эту чайку, эту грустную птицу, Надо с занавеса снять и со зданья И взамен ее пришпилить страницу Протокола одного заседанья…»«Протокол одного заседания» — спектакль, поставленный Ефремовым во МХАТе. Эта пьеса сделана Гельманом из его же собственного сценария, только фильм назывался «Премия», дабы не отпугнуть кинозрителей надоевшим словом «заседание». И тем паче «Заседание парткома» — так это произведение именуется в ленинградском БДТ, у Товстоногова.
А в зале хохочут и аплодируют уже новой пародии, которую сочинил и читает тот же Леонид Филатов. Он подражает теперь не голосу Рождественского, но артистичной истерии Евтушенко:
«На святых подмостках вашей сцены Даже по ночам светло, как днем, Это ваши жарркие марртены Полыхают творрческим огнем!» —читает
— Олег! Мои тут тебе что-то сочинили…
И «мои», то есть «его», выдают:
«Не случайно западные страны, Не скрывая зависти, твердят, Что из ста процентов нашей стали Половину выплавляет МХАТ!»Хохочут, аплодисменты.
(«Сталевары», поставленные Ефремовым два года назад, как раз и принесли ему Государственную премию.)
«Раз уж вы взялись ковать и плавить, Вас не остановишь, в добрый путь! Кто теперь посмеет вас заставить Взять да и поставить что-нибудь?..»В каменной нескладной громаде, и снаружи и изнутри напоминающей многоярусные постройки грузинских крепостей, где годами скрывались от набегов князья и монахи, сегодня полно народу. Разного. Но хохот единодушный. В чем дело? Как понять происходящее?..
«Больше чугуна, железа, стали! Вам теперь наветы не страшны… Вы, благодаря Олегу, стали Лучшим предприятием страны!»Выходит Володя Высоцкий. Легендарный Высоцкий. В руках гитара. Начинает петь только вчера сочиненный — наспех, по случаю — текст. Иногда даже оговаривается, хотя поет по бумажке…
Володя тоже учился в Школе-студии МХАТа и был курса на четыре младше меня. Тогда я его практически не знал. Разве что помню на лестничной площадке, где перекуривали между лекциями. Парень небольшого роста, казавшийся приблатненным: «тельник» из-под рубашки, сигарета в зубах, гитара. Уже тогда хрипло пел свои и чужие блатные песни.
Он потом «показывался» в молодой «Современник». Не приняли. Считаю, что ему повезло: не попал бы к Любимову, где стал протагонистом Таганки. В спектакле «Берегите ваши лица» по Вознесенскому, закрытом, не допущенном к публике, сидел на нотных строчках и пел. То есть там, в спектакле, на белом фоне висели черные штанкеты, будто нотные строчки. На них, как нотные знаки, — актеры. В середине — Высоцкий с гитарой: «Идет охота на волков, идет охота…» По ним, по людям, по нотам, стреляли. Высоцкий оставался последним. Потом падал и он. Песня прерывалась на полуслове.
Фамилия Володи известна в СССР всем. Теперь ее знают и многие за рубежом. По его песням будут судить о нашем времени потом, когда ни его, ни нас не будет. Если будут интересоваться, если будет кому интересоваться…
За десять дней до ефремовского чествования на юбилее Любимова он тоже пел сочиненную к случаю песню с рефреном:
«Скажи еще спасибо, что живой…»И сейчас поет, и весь зал слушает чутко:
«Мы из породы битых, но живучих. Мы помним все, нам память дорога. Я говорю как мхатовский лазутчик, Заброшенный в Таганку, в тыл врага. Теперь в обнимку, как боксеры в клинче, И я, когда-то мхатовский студент, Олегу Николаевичу нынче Докладываю данные развед: Что на Таганке той толпа нахальная, У кассы давятся: Гомор — Содом! Цыганки с картами, дорога дальняя, И снова строится казенный дом. При всех делах таганцы с вами схожи, Хотя, наверно, разницу найдешь: Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи, А те без ложной скромности, без лож. В свой полувек Олег на век моложе, Вторая жизнь взамен семи смертей. Из-за того, что есть в театре ложи, Ты можешь смело приглашать гостей. Таганцы наших авторов играют И тоже научились брать нутром, у них толпой Булгакова играют И Пушкина опять же впятером. Шагают роты в выкладке на марше Двум ротным — ордена за марш-бросок, Всего на десять лет Любимов старше Плюс «Десять дней», но разве это срок? Гадали разное, года в гаданиях, Вот доиграются, и грянет гром, К тому ж кирпичики на новых зданиях Напоминают всем казенный дом. В истории искать примеры надо. Был на Руси такой же человек, Он щит прибил к воротам Цареграда И тоже звался, кажется, Олег. Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа, Влетел на белом княжеском коне. Ты сталь сварил, теперь все ждут проката, И изнутри, конечно, и извне. На мхатовскую мельницу налили Расплав горячий, это удалось. Чуть было чайке крылья не спалили, Но, слава Богу, славой обошлось. Во многом совпадают интересы, В Таганке пьют за «Старый Новый год», В обоих коллективах «мерседесы», Вот только «Чаек» нам недостает. А на Таганке — там возня повальная, Перед гастролями она бурлит. Им предстоит в Париж дорога дальняя, Но птица синяя не предстоит. Здесь режиссер в актере умирает, Но вот вам парадокс и перегиб: Абдулов Сева — Севу каждый знает — В Ефремове [4] чуть было не погиб. Нет, право, мы похожи даже в споре, Живем и против правды не грешим, Я тоже чуть не умер в режиссере — И, кстати, с удовольствием большим. Идут во МХАТ актеры, и едва ли Затем, что больше платят за труды, Но дай Бог счастья тем, что на бульваре, Где чище стали Чистые пруды. Тоскуй, Олег, в минуты дорогие По вечно и доподлинно живым, Мы понимаем эту ностальгию По бывшим современникам твоим. Волхвы пророчили концы печальные, Что змеи в черепе коня живут, Но мне вот кажется, дороги дальние, Глядишь, когда-нибудь да совпадут. Ученые, конечно, не наврали, Но вот страна искусств — страна чудес: Развитье здесь идет не по спирали, А вкривь и вкось, вразрез, наперерез! Затихла брань, но временны поблажки, Светла адмиралтейская игла, Таганка, МХАТ идут в одной упряжке, И общая телега тяжела. Мы пара тварей с Ноева ковчега, Два полушарья мы одной коры. Не надо в академики Олега, Бросайте дружно черные шары! И с той поры, как люди слезли с веток, Сей день — один из главных. Можно встать И тост поднять за десять пятилеток, За сто на два, за две по двадцать пять».4
Всеволод Абдулов, актер МХАТа, чуть не погиб в автомобильной катастрофе в городе Ефремове.
Если слово «овация» имеет в наше время какой-нибудь смысл, то уж здесь-то оно должно быть употреблено. Нет, это было не просто смешно. Спетое — итог целого периода жизни не только Ефремова, не только МХАТа, хотя и его тоже, но и «Современника», и Таганки, и самого Высоцкого, и всего нашего поколения. Результат пока еще периода, не жизни. И не одинаковый, не однозначный, разный для всех, когда-то единых — а может, так казалось? — теперь разбежавшихся по непохожим дорогам, расползшихся по тропинкам, которые неизвестно куда приведут…
Примечание. Теперь, в 84-м году, когда я делаю очередную правку, уже известно, куда привела дорога В. С. Высоцкого. Сложнее с Ю. П. Любимовым. Останется — не останется? В прямом и переносом смысле? Останется в русской театральной культуре или нет? Не перечеркнет ли все это не только его судьбу, но, что важнее, судьбу Таганки? [5]
Выносят куб. Юрий Петрович завершает, уже сам:
— Олег! На этом странном кубе, — он так и сказал: «кубе», — мы прослышали, что у тебя новый спектакль идет на кубах… — И прослышали правильно: «Обратная связь», очередная постановка производственной пьесы Гельмана, зиждилась на кубах. — …На этом странном кубе, если его повертеть, твоя фамилия, а вот тут от меня: Олегу Ефремову, — и подчеркнуто: — дорогому современнику…
5
Весной 1988 года Ю. П. Любимов по приглашению Театра на Таганке приезжал в Москву и принимал участие в выпуске спектакля «Борис Годунов»
А что «Современник»? Вышли. Толмачева зачитала адрес, как делали все на этом официальном юбилее, где до выступления Таганки все и шло, как у всех. Нет, не пели, не шутили, не вспоминали, даже не упрекали. Просто прочли и вручили адрес. Даже поцелуйного обряда избежали. Ефремов сам Толмачеву обнял и поцеловал: все-таки когда-то женой ему была. И ушли его ребята, его дети-други, его прошлое, его молодость, может быть, лучшее в его жизни ушло.
А я и вовсе не пришел. Звать меня не звали, сам же я не рвался. На похороны и юбилеи надо ходить с чистым сердцем, а у меня осадок был.
Но все узнал о юбилее, все расспросил до мельчайших подробностей. И пленку с записью поздравлений через друзей раздобыл и слушал. Молодость ушла… Ефремов ушел… «Уходят, уходят, уходят друзья, одни — в никуда, а другие — в князья…»
Сентябрь 1952 года. Я теперь москвич! Я выдержал экзамены — семьдесят пять человек на одно место! Я студент Школы-студии МХАТ! Занятия еще не начались, но меня тянет в проезд Художественного. Школа-студия заперта. Пойду в кафе «Артистическое», что напротив, — вдруг увижу кого-нибудь из настоящих артистов?
Захожу туда, где четыре года потом буду перехватывать между лекциями и вечерними занятиями по мастерству блинчики с кофе. В «Артистик». Когда читаешь в мемуарах про «Стойло Пегаса» и «Бродячую собаку», представляешь что-то необычное. А вполне возможно, что и там было так же обыкновенно, как здесь, в «Артистике», только люди тогда собирались куда интереснее, чем сейчас.
1 сентября 1952 года в «Артистическом» вижу редких посетителей, обыкновенных смертных, скорее всего командированных, жующих блинчики. Огорчаюсь недолго. Заказываю жареную колбасу с зеленым горошком, которую в «Артистике» подают и теперь, спустя почти тридцать лет, только стоит она дороже. Поглядываю на командированных: «Вот жуют и не знают, что в этом кафе не им чета, а студент МХАТа. Почти артист!» Хорошо бы еще значок с чайкой достать, тогда всем будет ясно, что я не просто так, не хухры-мухры, а мхатовец. От слова «мхатовец» что-то приятное разливается по телу.