Фрагменты
Шрифт:
У меня от тех времен осталась пластинка на русском языке — «Прогулка по Праге», — которую я записал в 66-м в Чехословакии. Я иногда ставлю ее на проигрыватель. Вот я рассказываю о Вацлавской площади — и, слушая собственный рассказ, вспоминаю, как гулял по ней с Блажеком. А вот звучит текст о синагоге и еврейском кладбище — мне вспоминается, как нас водил туда Когоут, — или о площади, на которой находился театр Крейчи. На его репетициях мне тоже посчастливилось побывать.
Сцибора Филчека и Эву Поллакову мне еще довелось спустя восемь лет увидеть на гастролях в Москве. Мы с моей женой Региной смотрели в, увы, неполном зале Малого театра прекрасный спектакль «Вишневый сад», где великолепно играли Сцибор, Эва и блистал Махота в роли Лопахина. Затем пошли к нам
Прошли годы. Эва умерла. Сцибор, как мне говорили, болеет, уже не работает, живет в Братиславе. Увидимся ли когда? Бог ведает…
Польша: Катовице, Варшава. Едем туда, уже увенчанные лаврами лауреатов Государственной премии СССР. Волнение, успех, встречи с польскими артистами, рецензии, обеды, ужины. И вновь играем «Обыкновенную историю», «Всегда в продаже», «Назначение».
В первый же варшавский вечер захожу в ресторан актерского клуба «Спатив» — вроде нашего ВТО. Мне говорят: «Тут, прямо за столиком, один актер помер. Траур», — в общем, опять как в ВТО, где недавно умер артист Масоха. Но гляжу — ресторан как бы и закрыт по скорбному случаю, однако, с другой стороны, как бы и не закрыт, — тоже все как у нас в ВТО было. «Но мы-то живы!» — сказано у Булгакова в «Мастере и Маргарите».
В «Спатив» меня провел какой-то польский актер, изрядно уже поддатый: я ему объяснил, что, дескать, коллега. Из Москвы.
— Значит, актер? Так, может, ты и Высоцкого лично знаешь?
— Знаю.
Такое наглое вранье его просто взбесило, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы, на мое счастье, в клуб случайно не заглянул польский режиссер Скужевский, который когда-то с Ежи Гоффманом учился у нас во ВГИКе. Скужевский точно удостоверил, что я действительно актер, да еще довольно известный в Москве, так что вполне могу быть знаком и с Высоцким. После чего мы перекочевали уже в ресторан пошикарней, где можно посидеть за полночь.
Шел только 1967 год, а слава Володи была уже столь велика!
Много было забавного, интересного в Варшаве, но ничего принципиально нового в судьбе «Современника» и в моей судьбе, кажется, там не случилось. Или почему-то сейчас не вспомнилось. Главное, что запомнилось и что было, — гастроли и здесь оказались удачными. Помню, как радовался я: публика хорошо принимала меня в роли Кисточкина и дядюшки Адуева… Смешно, кстати сказать! Сирано я сыграл почти случайно, — об этом я рассказывал. Адуева — просто чудом!
Игорю Кваше не нравилась роль, и он попросил Волчек заменить его. Незадолго до премьеры она вняла его мольбам, точнее сказать, просто ей надоело конфликтовать с упрямым актером, и я срочно был введен в спектакль. Мне роль нравилась, а репетировать с Галей я любил, тем более что до этого у нас с ней был удачный опыт — «Двое на качелях». Так я попал в этот прекрасный спектакль, который имел успех и в Москве, и в Ленинграде, и в Чехословакии, и в Польше — да вдобавок и Госпремию получил. Я потом довольно безжалостно подшучивал над Игорем: «Кваша, видишь этот значок? Если бы не твое упрямство, он бы висел здесь!» — и тыкал пальцем в лацкан его пиджака.
Кваша, надо отдать ему должное, вскоре понял, что ошибся, не доверяя Гале, и потом дважды удачно играл в ее спектаклях: Луку в «На дне» и главную роль в «Восхождении на Фудзияму». Его Гаев мне нравился значительно меньше, а уж Мольер в «Кабале святош», которую он к тому же и поставил, был, на мой взгляд, из рук вон.
Кисточкина я получил сразу, в одном составе, когда Ефремов после саратовских гастролей решил репетировать аксеновскую пьесу. Честно говоря, этого я не ожидал. Это был подарок. Не ожидали и некоторые мои товарищи по «Современнику»: Ефремов был сильно обижен на меня после «похорон студии», и казалось, что вряд ли ему придет в голову одарить такой прекрасной ролью «главного
могильщика». Он в Москве — перед самым распределением, — что называется, едва со мной раскланивался. И вдруг, не веря своим глазам, читаю на доске в приказе: «Кисточкин — М. Козаков». Потом мне рассказала Волчек, что, когда Ефремов на совете (я в составе совета в тот период не был) утверждал распределение, кто-то из доброхотов спросил:— Олег, а не жирно будет Козакову? В прошлом сезоне — Сирано, теперь — Кисточкин?
Олег ответил:
— Жирно. А что делать? Это роль Козакова.
И работал со мной увлеченно, азартно, щедро дарил мне себя, — может быть, как никогда щедро. После репетиций становился опять прохладен (все не мог забыть Саратова), а потом снова работал как ни в чем не бывало.
В этом весь тогдашний Олег Ефремов, руководитель тогдашнего «Современника»…
В 1968 году болгарский режиссер Вилли Цанков ставил у нас в театре болгарскую классику — «Мастера» Рачо Стоянова. Там две главные мужские роли: мастер Живко и мастер Найден. Цанков предложил мне на выбор любую, и я склонялся к тому, чтобы предпочесть закомплексованного неудачника и ревнивца Найдена. Вызвал меня Олег.
— Ты почему хочешь играть Найдена?
— Понимаешь, Олег, после неудачи в Актере в «На дне» мне обязательно нужен успех. А он, мне кажется, в роли Найдена. Я сейчас по разным, в том числе личным, причинам хорошо понимаю его настроение, его поступки…
— Ты прав, успех тебе сейчас действительно необходим. Кстати, почему Волчек дала тебе Актера, когда твое прямое дело — Барон? Ну да что об этом говорить, дело прошлое… Именно потому, что тебе нужен успех, играть тебе советую мастера Живко!
— Ты уверен? Объясни: почему?
— Ничего объяснять не буду. Делай как знаешь. Но если хочешь хорошо сыграть, играй Живко! Твоя роль!
И я доверился ему. И сыграл Живко. И был успех. И какие-то дипломы за первое место на Фестивале болгарской драматургии с премией: играть этот спектакль в Софии. В 70-м году я уже фактически не работал в «Современнике», но продолжал играть роль удачливого в искусстве и в любви резчика алтаря.
После премьеры в Софии Олег подошел ко мне.
— Теперь ты понял, лапуля, как был бы смешон в роли Найдена? — Его, кстати сказать, хорошо сыграл Г. Фролов. — Бегал бы в слезах с ножиком в руке за Вертинской, — она играла Милану, — всем на потеху…
Нет, нет! Что и говорить, за многое мне нужно благодарить Ефремова, «Современник», Галю Волчек, партнеров, время, которое породило этот театр.
Но всему рано или поздно приходит конец.
Когда я начинал эти записки — тому три года, — казалось, и им не будет конца. Ан нет! Видится, маячит уже. Виделся и там.
Где-то, что-то стало рваться, приходить в негодность. Привалили звания, лауреатства; о нас уже выходили не отдельные статьи, а брошюры и книги. Или по крайней мере были написаны. И совсем иного характера, чем эта, где я разгружаюсь. Освобождаюсь от самого грустного — если только от него вообще можно освободиться. Подхожу к одному из главных, горестных расставаний: думаю, как и почему распался тот наш «Современник» (тот! наш!), «Современник» Олега Ефремова…
В «Обыкновенной истории» театр, сам того не сознавая, рассказал свою собственную историю. Тоже, увы, обыкновенную.
Ко времени выхода спектакля, к зиме 66-го, прошло ровно десять лет с той поры, как родились «Вечно живые», — тот самый срок, который отпускал новому делу Немирович-Данченко: совпадение угрожающее. Инсценировка — опять-таки совпадение? — была тоже розовская.
О чем был спектакль? О крушении надежд Идеалиста. О благих порывах, которым не суждено свершиться. О жестокости реальной жизни. Об изменах и предательстве. О том, наконец, что если хочешь жить, как все, отбрось в сторону сантименты — и действуй! Да, пожалуй, без литературных реминисценций: «Товарищ, верь: взойдет она», как декламировал в начале спектакля молодой Саша Адуев. В финале Адуев-младший (Олег Табаков) как раз и приходит к своему дядюшке уже готовеньким — во фраке и со звездой…