Франц Кафка. Узник абсолюта

Никто так не контрастировал с Кафкой, как Бальзак, с его поддельной точностью, преувеличениями и обобщениями (напишу несколько слов в его стиле: «Она шла той легкой походкой, которой каждая парижанка прогуливается по улице между десятью и десятью пятнадцатью утра»).

Излишне говорить, что Кафка обожал Бальзака. Для него не были лишними многочисленные подробности, которыми полны произведения этого автора. Кафка однажды сказал: «Бальзак добивался эффекта с помощью лозунга: «Я разрушаю все препятствия», – мой же лозунг: «Каждое препятствие разрушает меня».

Здесь можно было бы привести длинный список высказываний, в которых Кафка говорит о своей слабости. Обсуждая такую его черту, как точность, я показал лишь одну его сторону. Даже если продолжать и продолжать описывать его характер, все равно нельзя прийти к конечной цели. Это все равно что идти вдоль стены без дверей и так и не найти вход в само здание. Но даже если бесконечные и напрасные объяснения и обрисуют хотя бы слегка личность Кафки, все равно тема будет неисчерпаема. Примерно таким же методом пользовался сам Кафка, придавая своим персонажам некоторые черты, которые так и не объяснял до конца.

Конечно, я мог бы рассказать о том, как складывалось мое мнение о Кафке и как оно совершенствовалось с течением лет, как все начиналось и как развивалось. Скажу только одно: вначале наши отношения развивались очень медленно и лишь по прошествии нескольких лет мы по-настоящему сблизились.

Началось с того, что мы решили вместе заниматься греческим. Мы с ним читали «Протагора» Платона, пользуясь словарем, что было, конечно, сложно. В то время я не слишком хорошо понимал мысли Платона, осознание пришло ко мне гораздо позже, после смерти Кафки. Нас занимали лишь живое и поверхностное описание софистов и платоно-сократовская ирония. Если Платона я читал по собственному побуждению (я обращался к этому величайшему гению в различные периоды своей жизни), то мое внимание к Флоберу привлек Кафка, за что я ему очень благодарен. Большую любовь к Флоберу я унаследовал от него. Мы читали «Воспитание чувств» и «Искушение святого Антония» в оригинале. Поскольку мы могли найти время для чтения всего лишь два или три раза в неделю, то занимались этим на протяжении нескольких лет. Наши чтения проходили обычно в маленькой комнате Кафки в доме его родителей (на Цельтнергассе), а иногда и у меня. Над столом Кафки висела копия картины Ханса Тома «Пахарь». Рядом на стене висел гипсовый слепок, изображавший бычью ногу. Долгое время я изучал обстановку этой комнаты. Я описал ее в своей новелле «Царство любви», в которой Кафка предстал в образе Ричарда Гарты, жившего в скромно и даже скупо обставленной комнате. «Жить в этой комнате можно, но, может быть, она недостаточно удобна для тех, кто любит роскошь». Эта простая обстановка была у Франца всегда на протяжении всего его проживания в Праге: кровать, гардероб, маленький старый темно-коричневый, почти черный письменный стол с несколькими лежащими на нем книгами и множеством разбросанных в беспорядке записных книжек. Его последняя комната (на Никласштрассе) была с запасным входом через кухню и ванную комнату, которым Кафка обычно пользовался, потому что иначе он не смог бы отгородиться от остальных членов семьи, среди которых была не вполне здоровая обстановка и, бывало, возникали конфликты, которые его сильно удручали. В последние годы он пытался уйти от этой зависимости и снять себе комнату в другом районе. (Кстати, Пруст жил в одной и той же комнате с детства до самой смерти.)

Вышеупомянутая картина Тома, репродуцированная в Кунстварте, показывает, как сильно было влияние на Франца его друга по средней школе Оскара Поллака. Поллак увлекался книгами серии Кунстварта, издаваемыми Авенариусом, предприятие которого выросло потом в Лигу Дюрера. В университете Поллак начал читать химию. То, что Кафка две недели занимался химией, было, возможно, вызвано влиянием на него Поллака. Франц упоминал в своих письмах Поллаку о присущих ему качествах лидера. Впоследствии Поллак ездил в Вену и Рим как историк искусства. Его основным интересом были барокко и современное искусство, и он создал впоследствии научные труды необычайной важности, необыкновенно подробно изучив источники. Молодой профессор пошел добровольцем на фронт в составе австрийской армии в 1915 г. и принимал участие в боях при Изонсо. Среди найденных после его смерти трудов были подготовленные к печати рукописи двухтомного сочинения «Искусство при папе Урбане VII», которые позже были изданы, так же как рукописи о периоде правления Иннокентия II и Александра VII, предварительная библиография путеводителей по Риму, коллекция материалов для монографии, посвященной Пьетро да Кортона, и многое другое. Одна из трагических нелепостей войны – то, что ученый, посвятивший значительную часть своей жизни итальянскому искусству, окончил свою жизнь под итальянской пулей! В газете «Нойе Цюрихе цайтунг» от 27 августа 1915 г. Д.А.Ф. Орбаан из Женевы воздал честь человеку, который погиб, «покрытый ореолом научной славы». Он писал: «Неудивительно, что мы так напряженно ждали публикации «Источников барокко». Мы знали, что наш блистательный коллега сам неоднократно бывал в Риме и непосредственно изучал первоисточники. Это составляло его преимущество, которым обладают далеко не все историки искусства, и их силы поглощены в основном работой в архивах и библиотеках. Мы видели его ранним утром в Ватикане после того, как он собирал материал в отдаленных местах Лациума. С таким же усердием, как при сборе вещественного материала, он мог подолгу сидеть перед горой книг в библиотеках или работал дома с антикварными рукописями, разгадывая трудные почерки и ломая голову над специфическими текстами старинных архитекторов и живописцев. Ученая беседа с Поллаком на тему происхождения барокко стоила того, чтобы потратить на нее время. Он достиг замечательных результатов в расшифровке коротких записей, встречавшихся в книгах торговых домов, потому что случайно в них можно было найти очень важную информацию о Джованни Лоренцо Бернини. Занимаясь кропотливой работой со старинными манускриптами, Поллак никогда не считал, что она бесполезна и никому не нужна, его переполняло чувство собственной значимости. Он был чрезвычайно серьезен и умел концентрировать все свои усилия на работе, но его научные занятия не мешали ему наслаждаться радостями жизни, которые в большей мере доставляла ему его жена, эффектная и остроумная женщина, прекрасно понимающая важность его труда. Кроме того, Поллак иногда проводил время в кругу своих друзей и знакомых, которых было достаточно по всей стране».

Таким был человек, оказавший огромное влияние на Кафку в дни его молодости. Приведу также цитату из Хуго Бергмана (Богемия, 4 июля 1915 г.): «Широта его интересов была огромна. Он отдавался им полностью, забывая обо всем на свете. Так, он изучал Упанишады, Библию, Лютера, св. Франциска Ассизского, итальянских авторов эпохи Возрождения. Как непорочно он читал нам «Декамерона», так же он играл на гитаре, занимался различными видами спорта». Сам я слышал, что он был одним из первых, кто занимался лыжным спортом в Богемии.

Я помню Оскара Поллака молодым человеком, высказывавшим резкие суждения и хорошо знавшим свой внутренний мир. Несмотря на девятнадцать лет, он носил бороду. Он избавился от нее несколько позже вместе с некоторой резкостью и чопорностью, которые не позволяли общаться с ним легко и свободно. Поллака я также встречал в «Зале». Именно там он рекомендовал мне «немецкого Рембрандта». Его неосознанный еврейский интеллектуализм имел много общего с тевтонизмом, который корнями уходил глубоко в прошлое. Насколько я знаю, Поллак никогда по-настоящему не интересовался еврейским вопросом, а несколько позже и мы с Кафкой вернулись на нашу родную почву. Пылкая и чистая любовь к тевтонизму стала настоящей тевтономанией. Например, в одном из писем Кафки к Оскару Поллаку можно найти фрагменты, которые звучат несколько странно для знатоков стиля Кафки:

«Напротив виноградника, на дороге, в глубине долины, стоит маленький домик, первый и последний в деревне. Он – не старый, ему восемь или десять лет. Покрыт дом черепичной крышей. Дверь маленькая, через нее даже трудно выйти, но сделана она из крепкого дерева, ставни покрашены коричневым цветом и всегда закрыты – и в дождь, и в солнечный день. Дом еще необитаем. Напротив двери стоит тяжелая скамья, которая, похоже, уже старая. И если сюда придут однажды подмастерья со своими посохами и сумками за спиной, сядут, вытрут пот со лба и задремлют, я смогу увидеть милую, старую, мирную немецкую сказку».

В каждой детали этого письма обнаруживается влияние произведений искусства и художественных ценностей, пропагандировавшихся Кунствартом. На такого писателя, как Кафка, очень рано сформировавшего свою точку зрения, внешнее влияние не могло оказать продолжительного действия, но оно все же имелось в начале его творческого пути.

Письма Кафки Оскару Поллаку с 1902-го по 1904 г. наполнены желанием дружбы. Что касается нашей с ним дружбы, то она развивалась особым образом. Кафка был более сильным партнером в нашей дружбе, но мы соблюдали равноправие. Удивительно, как мне удалось прочитать юношеские письма Поллаку, которые Кафка предполагал отослать адресату или прочитать ему сам при личной встрече. Нужно было буквально бороться с ним, чтобы заставить его показать одно из них. Не гордость, конечно, заставила его сопротивляться, а необыкновенная самокритичность. Процитирую отрывок из одного его письма: «Из нескольких тысяч строк приведу тебе немного. Большая часть из написанного мной кажется мне омерзительной. Иногда я просто считал невозможным это читать и понимаю тебя, если ты это отвергаешь. Но ты, должно быть, помнишь, как я стал увлекаться «творческой работой», то есть написанием выспренних слов. К тому же я был болен страстью к громким фразам. В своих записях я могу найти впечатляющие имена, которые я обнаружил в календаре. Для моей новеллы мне нужно было два имени, и я, в конце концов, выбрал те, которые подчеркнул, – Иоганн и Беата. Рената уже была выхвачена у меня из-под носа [7] . Это почти забавно».

7

Намек на раннее произведение Вассермана.

В этом письме содержатся некоторые горькие замечания по поводу школьного товарища, обладавшего неограниченным запасом слов: «Его запас иронии был неистощим, и я пришел в отчаяние при виде того, как легко он с ним управлялся. Не было никакой надежды, что я достигну такого же мастерства, и я дал себе клятву, что больше никогда в жизни не буду так завидовать». За этим высказыванием последовала строгая самооценка: «Чего не было при написании того, что здесь есть, – так это усердной работы и настойчивости». В следующем абзаце он пишет: «Как мне недостает дисциплины! Если ты прочитаешь хотя бы половину этих записей, это будет достаточно для меня на сегодня. У тебя милая комната. Легкие огни от уличного магазина мигают и мгновенно исчезают. Я хотел бы, чтобы ты позволил приходить к тебе и читать по субботам, начиная со следующей, всего на полчаса. Мне предстоит упорная работа в течение трех ближайших месяцев. Кроме всего прочего, я знаю, что искусству нужна усердная работа больше, чем усердной работе – искусство. Конечно, я не думаю, что можно заставить кого-либо родить, но можно заставить кого-нибудь присматривать за детьми».

Не знаю, как Оскар Поллак принял труды, которые Кафка представил ему на суд, вызвали ли они у него такое же восхищение, как у меня, когда я читал их в первый раз. Интересы Оскара Поллака находились совсем в других плоскостях, чем интересы Кафки, погруженного в свой фантастический микромир. Лично мне нравилась необычность и новизна интересов Франца. Первый друг его юности, так скоро покинувший Прагу, совершил великие дела во славу науки. Кафка хотел общения и писал: «Ничего нельзя сделать без другого человека», «Стать отшельником ужасно»; и в полемике, которая затрагивает каждого, можно произнести проповедь против «Крота», который стал символом позднего периода творчества Кафки. «Я знаю, что есть пара глаз, которая наблюдает за этим, и все от этого становится теплее и живее», – это были знаменательные слова молодого Кафки о своих дружеских чувствах, о которых я впервые узнал из его писем и о которых он сам ни разу не обмолвился даже намеком. Возможно, они не зашли бы дальше одной попытки подружиться и никогда бы не перешли в близкие отношения. Это мое предположение подтверждает позднейшее молчание Кафки (об этих чувствах нет никакого упоминания в дневнике). И все-таки следует признать, что Поллак оказывал на Франца большое влияние. Он исчезал то в деревне, работая там сельским учителем, то, позднее, в Риме, занимаясь научными изысканиями. Время от времени он показывал своим друзьям из нашего круга, посещавшим Рим, памятники архитектуры и рассказывал об их истории. Затем мы узнали страшную весть о его смерти, которая повергла нас в ужас.

На протяжении семи лет моего знакомства с Кафкой я не знал, что он пишет. Я сам уже опубликовал несколько произведений в газетах и журналах, моя первая книга появилась в 1906 г. Наверное, первый раз мой друг познакомил меня со своей литературной деятельностью, когда сказал мне о том, что послал небольшой рассказ в Вену на конкурс в газету «Цайт». Он послал его под названием «Небо над узкими улицами». Рассказ не победил на конкурсе и исчез.

Затем однажды, в 1909 г., он прочитал мне начало своего рассказа под названием «Приготовления к деревенской свадьбе». Фрагменты рукописи сохранились в ненапечатанном виде. Главного героя звали Рабан. В этом имени есть соответствие с именем самого Кафки [8] . Франц также занимался самоанализом в рассказе «Приговор», используя для этого персонаж под именем Бендеман. Рабан, как говорится в первой главе, покинул свою мастерскую и поехал повидать невесту, которая жила в деревне. В первой главе очень подробно, в сумеречных тонах описан дождливый день и редкие встречи со случайными знакомыми. Это выглядит необычно. Я был подавлен и одновременно восхищен [9] .

8

Напоминаю, что Кафка означает «галка», а Рабан похоже на немецкое Rabe – ворон.

9

Еще более сильное впечатление я получил, когда Кафка прочитал мне вслух свой рассказ «Поле битвы» (датировано в моем дневнике 14 марта 1910 г.). Наброски этой работы Кафка оценивал не очень высоко, и 18 марта 1910 г. он написал: «Дорогой Макс! Что мне больше всего нравится в этом рассказе – это то, что я хочу от него избавиться». Содержание рукописи, которую я взял к себе домой, потому что Франц хотел уничтожить ее, свидетельствовало о том, что она была написана в период семейных неурядиц и в то самое время, когда Франц учился в университете. После того как я более тщательно изучил свой дневник, я обнаружил, что это была не самая первая работа, которую показал мне Кафка.