Франциск Ассизский
Шрифт:
L'Amor che move il sol e l'altre stelle.
Если братоубийца и машиностроитель, Каин, прав; если правы те, для кого вся природа — «механика», то рано или поздно схватит человека за горло и задушит человекообразная машина, Автомат. Вот от чего спасает или могло бы спасти нас дело св. Франциска — между человеком и тварью восстановленный мир. [184]
«Ласкам его улыбалась вся тварь… и воли его покорно слушалась», как воли первого человека, Адама, в раю: что это значит, видно по легенде о слепнущем Франциске.
184
Farad. XXXIII. 145.
Зная, что его уже от слепоты не исцелит никто, соглашается он, по настоянию братьев, на тогдашнее варварское лечение —
— Брат мой, Огонь, — сказал Блаженный, осеняя раскаленное добела железо крестным знамением, — брат мой, Огонь, я всегда любил Тебя за то, что ты из всех творений Божьих самое могучее и прекрасное. Будь же милостив ко мне: тихо жги меня, так, чтобы я мог вынести!
Поднял врач ослепительно белую, как солнце, палочку и, когда, вонзив ее острие в зашипевшее тело, провел им от уха до брови, тихо улыбнулся Блаженный, как дитя — от ласки матери. А когда вернулись в келью бежавшие братья, он, с такою же тихой улыбкой, сказал им: «Трусы! чего вы так испугались? я никакой боли не чувствовал». — «Чудо!» — воскликнул никогда ничего подобного не видевший врач. [185]
Что ж это такое, в самом деле? Только ли «вымысел», «легенда», или какая-то за нею чудесная действительность? Две опять и здесь недоказуемых возможности, два «мифа» или религиозных опыта, и выбор между ними свободен. Первая возможность, внешняя: явление естественное, — то, что мы называем «анестезией», «обесчувствлением», — следствие того, что мы называем «самовнушением», «гипнозом», а люди XIII века называли «восхищением», raptus; вторая возможность, внутренняя: нечто большее, чем то, во что верит Франциск, — то, что он знает, чувствует до «исступления», «бесчувствия», — милость брата Огня к брату Человеку, — между Человеком и Тварью восстановленный мир.
185
Celano. V. S. II. 125.
Кажется, лучше всего могли бы понять этот новый религиозный опыт Франциска два великих «символиста», Данте и Гёте.
Все преходящее
Есть только Символ.
Alles Verg"angliche
Ist nur ein Gleichniss, — скажет Гёте.
«Символ Твой являет — Тебя знаменует, Всевышний… брат наш, Солнце… в блеске своем лучезарном, di te Altissimo, porta significatione», — скажет Франциск, для внешнего солнца слепнущий, для внутреннего — прозревающий.
Кажется, это понимает и легенда: «по запечатленным во всем творении, следам Возлюбленного восходил он, как по лестнице» — вещих знамений, символов. [186]
186
Celano. V. S. II. 124.
«Братьям не позволял наступать на две случайно скрещенных на земле соломинки или сучка», потому что этот маленький крестик был для него знамением — символом великого Креста. [187]
М'oя руки, старался не наступать на падавшие капли — слезы «Сестры нашей, Воды». — С трепетным благоговением наступал иногда на камни, потому что «Христос есть Камень», по слову Павла (1 Кор. 10, 4). «Не позволял рубить в лесу деревьев до корня», потому что всякое дерево — символ того, на котором был распят Сын Божий. Сам не любил гасить никакого огня — ни очагов, ни свечей, ни лампад, ни факелов; не любил и того, чтоб их другие гасили при нем, потому что во всяком свете видел символ того Изначального, что «во тьме светит и тьма не объяла Его». [188]
187
Jorgensen. 444.
188
Specul. Perfect. XII. 6. — Celano. V. S. 124. — Specul. Perfect. XII. 4.
Так, для Франциска, вся тварь, от Херувима до атома, — одна живая, прозрачная «лестница» Символов; так же как для Данте, весь мир для него — «Божественная Комедия» — «Божественная Игра». Потому-то и называет он себя «игрецом», «скоморохом Божьим», joculator Dei. Чтоб в этом понять его, надо помнить того «скомороха», «канатного плясуна» Парижской Богоматери, который ходит на голове, утешая Матерь Скорбящую
и весь Ангельский сонм; надо помнить, что радость и легкость Франциска — «перевернутая», «опрокинутая», не первая, а последняя, после безмерной скорби и тяжести; радость не жизни, а бытия («умри и будь»), — «потерянной и найденной снова души». Чтобы в этом понять его не отвлеченно-созерцательно, а жизненно-действенно, надо помнить всегда, что радость эта подобна той вонзившейся в тело его раскаленной добела врачом железной палочке.Кажется, верная, хотя и очень смутная, память о достигнутой Франциском, при восхождении по этой лестнице символов, высшей ступени уцелела в легенде о подаренном ему ягненке, который всюду неотступно ходит за ним и, войдя однажды в церковь Марии Ангелов, во время обедни, при вознесении Даров, преклоняет колена, с благоговейно-трепетным блеянием. [189]
Дело тут, разумеется, не в том, могло ли быть нечто подобное, а в том, что, по этой легенде, идущей, судя по ее глубине, от сердца самого Франциска, участвует свято в святейшем Таинстве, наравне с людьми, животное. От жертвенных, в Иерусалимском храме, заколаемых, агнцев до этого, — в Портионкульской церкви, за которого заклан сам Агнец Божий, Христос, — какое неимоверное движение Духа! Здесь впервые не только человек, но и вся тварь искуплена Голгофскою жертвою. Вот что значит: «совокупно стенает и мучится доныне вся тварь… ожидая… усыновления — искупления, ибо сам Дух ходатайствует воздыханиями неизреченными» — не только за людей, но и за всю тварь.
189
Gebhart. 115.
Здесь уже, в самом деле, новое, в христианстве, небывалое откровение Духа в Сыне; уже не Второй Завет, а Третий, или, точнее, Третий — во Втором.
Но эта высшая и к Духу ближайшая, Франциском достигнутая, точка восхождения по лестнице символов, — последняя; вольно, сознательно-зряче никогда им не переступленный и непереступаемый для него порог. Здесь остановится он и дальше не пойдет. Если б он узнал, что вернейшие, ближайшие, хотя и посмертные, ученики введут его в Третий Завет, в Третье Царство Духа, соединив с Иоахимом, то, вероятно, испугался бы этого, не захотел бы об этом и слышать и от вернейших учеников своих отрекся бы.
«Три состояния мира», tres status totius saeculi, no Иоахиму: «первое, земное, — в Отце; второе, водное, — в Сыне; третье, огненное, — в Духе». [190]
Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтоб он уже возгорелся! (Лк. 12, 49).
В будущем, в желании Сына, — Огонь, а в настоящем, — в достижении, — все еще Вода:
кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек;
но вода, которую дам ему, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную.
190
Apocalyps. Fol. 94. — Fournier. 18. — Renan. 255–256.
Кто жаждет, иди ко Мне и пей (Ио. 4, 14; 7, 38).
Весь путь христианства ведет от Сына к Духу — от Воды к Огню, от «водного состояния мира», «крещения Водой», к «состоянию огненному», «крещению Огнем». Тем же путем идет и Франциск; но, можно сказать, что он идет, сам не зная, не видя куда, как слепой: перед смертью, действительно, физически, почти ослеп. И эта слепота внешняя, так же как все в жизни и смерти его, «являет знамение — символ», porta significatione, какой-то слепоты и внутренней.
Слепнет Франциск, на пути от Сына к Духу. Всею зрячею волей своей, всем сознанием, всею душою, он — только во Втором Завете, в «состоянии мира водном»; но духом уже не вмещается в нем, — переплескивается невольно, слепо, бессознательно, в «состояние мира огненное», — в Третий Завет. В этом-то неразрешимом для него противоречии души и духа, — вся его трагедия.
Любит огонь; кажется иногда, что поклоняется ему суеверно, как огнепоклонники. Когда, восхищаясь однажды ярким огнем в очаге, слишком приблизился к нему так, что загорелась на нем одежда, то в «восхищении», raptus, не чувствует жара огня, так же как той раскаленной добела врачом железной палочки, и не дает его гасить («нет, брат мой, не обижай брата нашего Огня!»), так что братья должны это сделать насильно. Вынесенным из пожара, «отнятым у брата Огня», плащом никогда уже не хочет покрываться. [191]
191
Specul. Perfect. XII. 4–5.