Франция. Убийственный Париж
Шрифт:
Может быть, это совпадение, но тень бунта упала на тюрьму после появления в ней 5 июля необычного заключенного. Тоже своего рода «политика». Марсель Бюкар, овеянный славой герой Первой мировой, создатель в сентябре 1933 года фашистской партии «франсистов», познакомился с тюрьмой еще в 1936 году, стоял у истоков легиона французских добровольцев СС. Но, даже обладая таким послужным списком и, соответственно, практически полной безнаказанностью, он перегнул палку.
Бюкар с группой бойцов «Синей руки», его личной гвардии, обыскал, то есть попросту ограбил, квартиру 292 ювелира-еврея. Тот сумел оповестить полицию. Когда наряд прибыл, Бюкар уже усаживался в автомобиль и подчиниться полицейским отказался. Они прострелили шины его шикарного «делажа».
Как бы там ни было, это после его ареста по Сантэ поползли малявы, призывавшие уголовников в 10 часов вечера 14 июля ломать двери камер. Сигналом должно было послужить пение «Интернационала» — слишком недвусмысленное указание, что за бунтом стоят коммунисты. «Политики» скорее бы выбрали «Марсельезу» — национальный гимн, объединявший и левых, и правых антифашистов. Никаких маляв они не распространяли и резонно предположили: нацисты готовят кровавую баню, чтобы перебить их при попытке бунта или побега.
Атмосферу, царившую в Сантэ тем летом, не понять, если не учитывать одно обстоятельство. Штат охраны значительно возрос за счет мобилизации безработных водителей автобусов и работников метро — пролетариев, лишенных навыков и инстинктов профессиональных тюремщиков, а зачастую и сочувствующих Сопротивлению. И не только сочувствующих. 22 мая заместитель начальника тюремного ведомства Жослин Маре отправил штурмбанфюреру СС Жозефу Дарнану, командующему милицией — вооруженными соединениями французских фашистов и министру общественного порядка, бюрократически-сдержанное, но объективно паническое письмо. Маре был уверен, что многие новобранцы пошли в надзиратели по приказу компартии для подготовки побегов.
Но заменить их некем: «Ни один француз не хочет быть надзирателем», даже милиция игнорирует разнарядку по набору в тюремщики.
Да что там надзиратели! Представители «политиков» чуть ли не ежедневно и практически на равных совещались с директором тюрьмы Жаном Фаржем, вступившим в должность 10 июня. Нельзя сказать, будто они грубо нарушили тюремные традиции, когда не только предостерегли уголовников, но и оповестили о грядущем бунте начальство. Предупреждение оказалось встречным. Фарж как раз собирался предупредить их о провокации: готовится бойня, будьте бдительны.
«Политики» между тем, несмотря на просьбы — именно просьбы — Фаржа затаиться, не собирались отказываться от празднования, намеченного на 16.00. Директор не мог устоять перед их требованиями — именно требованиями: ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу, только сделайте все по-быстрому. Уложились в час. Огласили тюрьму «Марсельезой», вывесили из окон самодельные флаги с Лотарингским крестом — символом Сопротивления, фригийские колпаки, трехцветные гирлянды, огромные буквы, сложившиеся в лозунг «Да здравствует Франция!». Уголовные корпуса угрюмо — не к добру — молчали.
Только после этого Фарж вызвал дополнительную охрану (всего в Сантэ насчитывалось двести семь охранников) с пулеметами.
Девяносто политических камер отходили ко сну, когда примерно в 22.10 тревожная сирена слилась с громом ударов и ревом луженых уголовных глоток, затем с топотом тысяч ног по коридорам и звоном битого стекла. Уголовники, не вняв предостережениям — сами с усами, — высадили двери камер: сначала на втором и третьем этажах, далее везде. Четыре тысячи убийц, воров, сутенеров правили свой короткий бал. Разгромили тюремные мастерские, кабинеты и все, что можно было разломать, свели старые счеты между собой. Пошвыряли в лестничные пролеты неподъемные тележки, на которых развозили по камерам
баланду. За ними — бредовое видение, просто фильм Бунюэля — зубоврачебное кресло из тюремной больнички. Охрана ретировалась, вплетая в симфонию хаоса выстрелы.«Ад? — вспоминал Альтман. — Если вы верите в ад, то это был он». И признавался спустя долгое время: «Я до сих пор боюсь той ночи». «Политики» с ужасом и досадой заранее пережили в своем воображении гибель — не в бою, не во имя своих убеждений, а по воле абсурда, ни за понюшку табака.
Поначалу они затаились, приняв меры предосторожности. Сочувствующие охранники передали им ключи от камер, и они отомкнули двери, с тем чтобы так же незаметно запереться обратно, когда закончится мятеж. Смысл этих манипуляций заключался в том, чтобы уголовники, движимые благим порывом освободить товарищей по несчастью, не выбили двери политических камер и никто не обвинил бы «политиков» в бунте. Но отсидеться было немыслимо.
В распахнутых дверях камеры Альтмана появилось лицо. Лицо ли? «Самое кошмарное, какое только можно вообразить, пузырящееся слюной ненависти лицо. Штрафбаты, кайенская каторга, бульвар Преступлений — оно несло с собой все мыслимые воспоминания, почерпнутые из дурной литературы».
— Отсиживаетесь, мыши?!
— Сейчас, земляк, сейчас: только обуемся.
Но человека с лицом-кошмаром уже увлекла за собой вулканическая лава разъяренных, потных, полуголых, расписных тел, катившаяся по тюремным лестницам. Некоторые «политики» испытали острое искушение раствориться в этой животной лаве, высадить ворота и — все равно помирать — полечь на парижских улицах под пулеметным огнем. Не удалось: музыка бунта внезапно сменила тональность.
Дудки и губные гармошки — не галлюцинация ли это? Забыв о том, что — теоретически — бунтуют для того, чтобы вырваться на свободу, зэки, запрудившие двор, пустились в пляс, как пускались каждое 14 июля своей жизни на Пигаль и в Бельвиле. Нет под рукой подружек — не беда: разбившись на пары, прожженные мужики веселились, как дети, кружась в кольце тюремных стен.
Некоторые, правда, бросились к умным «политикам» с вопросом: «А куда нам теперь?» Те могли ответить разве что: «Некуда». Выходы намертво перекрыли решетки, опущенные охраной, и взяли под прицел пулеметы. Тюрьму окружила полицейская «мобильная гвардия». В качестве карателей в Сантэ около полуночи перебросили фельджандармерию. Затем — не менее двухсот милиционеров будущего гауптштурмфюрера (по его словам, он плакал, надев немецкую униформу, но, что поделать, крестовый поход Единой Европы против большевизма требовал жертв) французской дивизии СС «Шарлемань» Жана Бассомпьера.
Нифельд, немецкий командир, требовал голов всех «политиков»: «Я хочу войти в камеры, красные от крови». Его парни добродушно шутили: «А, это „политики“? „Политики“ — пиф-паф». На совещании в кабинете директора французская сторона убедила Нифельда, что входить немцам в тюрьму сейчас бессмысленно: темно, в тюремных лабиринтах они не ориентируются, так что лучше подождать, пока уголовники устанут. Бассомьпер утверждал, что только благодаря ему удалось предотвратить резню, но утверждал-то он это, когда его судили. Хотя, зная, насколько прихотливы отношения между фашистской Францией и Францией Сопротивления, в это можно поверить.
После трех часов утра милиция через решетки и окна открыла шквальный огонь. Пули гулко рикошетили по коридорам. Потеряв шесть человек убитыми, уголовники к четырем утра разбежались по камерам: в одну из них — на восьмерых — набилось пятьдесят восемь бунтовщиков. Кто-то — помирать, так с музыкой — затянул «Интернационал», раскаявшись в бессмысленности своего существования по сравнению с коммунистами.
«Политики» же, как и планировали, заперлись, а ключи, уличавшие охрану в сговоре с ними, мистическим образом исчезли. Хотя на несколько дней тюрьма была полностью отрезана от внешнего мира и фанатики из милиции могли творить что угодно, никто из «политиков», к их недоумению, не пострадал: их камеры даже не обыскали.