Француженки не терпят конкурентов

– Ты ведь выльешь остатки, когда приготовишь подарочек? – послышался голос Женевьевы. – Мы не можем позволить себе ненароком покарать… то есть, незаслуженно одарить… смирением первого встречного.

Магали иногда задумывалась, искренне ли верит Женевьева в то, что ее племянница способна придавать своему шоколадному напитку добрые или злые чары. Или она просто предпочитала верить, что, в сущности, далеко не одно и то же.

Магали не обладала такой верой. То есть, если бы кто-то спросил ее, обладает ли она магическим даром, она усмехнулась бы в ответ. Но она не могла бы так же сказать, что сама вовсе не верит в магию. Она всегда обязательно помешивала шоколад с каким-то желанием, ибо всякий раз, окуная в него ложку, чувствовала, будто способна придать напитку желаемое качество.

Для Филиппа она так же традиционно помешала напиток три раза. Мысленно представляя, как слетает с него вся самоуверенность. Живо представляя, как он взирает на нее снизу вверх, а не сверху вниз, что означало, учитывая его рост, что он уже преклонил колени у ее ног. Круговое движение ее ложки замедлилось. Она представила его в разорванной в клочья рубашке. Нуждаясь в ее благосклонности, он смиренно обращается к ней с прошением, а она готова безжалостно отказать ему.

Ее черпачок замер, Магали долго смотрела в бархатистый шоколадный напиток, пока собственные видения не попытались незаметно пробраться к ней душу с явным намерением обокрасть ее. Вздохнув, она налила шоколад в chocolatiиre [41] с изящной ручкой, который Женевьева и Эша на днях выискали на marchй aux puces. Этот сосуд округлой формы и праздничной раскраски, с широкими полосками и загогулинками и с украшенной горошинами ручкой отлично смотрелся бы на пикнике для принца. Она надеялась, что такой кувшин по карману и королевскому шуту.

41

Кувшин для шоколада, какао (фр.).

Заметив его, Женевьева всплеснула руками.

– Ты только взгляни! – ликующе воскликнула она, кивнув Эше. – Мы явимся с настоящими дарами!

– Что касается меня, то подарю ему немного чая, – твердо произнесла Эша.

Но она отказалась назвать, что добавит в напиток.

Направившись к выходу, они огорчились, заметив, что Магали лишь наблюдает за ними из-за витрины.

– Ты что, не идешь с нами?..

Магали покачала головой. Она не понимала, почему Женевьева с Эшей готовы появиться на торжестве Филиппа Лионне, подобно злым феям, задумавшим испортить крещение, хотя сама она боялась, что ее неправильно поймут, если она заявится к этому двору со своими дарами. Но тут уж ничего не поделаешь.

Провожая тетушек взглядом, она заметила, что они даже не подумали одеться потеплее, Женевьева пошла в своем обычном тонком восточном кафтане, Эша – в легких индийских шальварах и тунике, Женевьева шествовала с веселеньким кувшином шоколада, а в руках у Эши был чугунный заварочный чайничек; их вид навевал смутные воспоминания о трех царственных особах с Востока. Правда, им не хватало одной захандрившей персоны.

Ах, черт побери! Сейчас же самое время для волхвов и чародеев, хотя Лионне и не подходил на роль Сына Божия, скорее уж напрашивалось сравнение с сатанинским Князем Мира. И не важно, кем он там себя воображает.

Тетушки удалялись своей дорогой, и за ними струился шлейфом «тихий» голос Женевьевы, каким она по наивности рассуждала при передаче секретов, когда не хотела, чтобы ее подслушали. Правда, когда тетушка таинственно понижала голос, он переходил в басовый диапазон, приобретая такую несущую силу, что матери Магали с очень раннего возраста пришлось запретить ей «тайно» обсуждать рождественские подарки.

– … самомнение, – сценическим шепотом провозгласила Женевьева. – Как ты думаешь, поумнеет ли она когда-нибудь?

О ком это они судачат, шевельнула бровями Магали, соображая. О ней? Вряд ли. Она навострила уши, но теперь отвечала Эша, а она никогда не повышала голос, и его слышали лишь те, кто оказывался в непосредственной близости.

Внезапно Магали почувствовала себя покинутой, одинокой, окруженной лишь ароматом своего шоколада. Словно ей тоже надлежало, по идее, залезть на верблюда и следовать на свет яркой звезды. Пустота их кафе свернулась в ней тугим узлом боли, и она не могла понять, почему так беспечно ведут себя ее тетушки, казалось бы, вооруженные жизненным опытом.

Прижав чашку с чаем к щеке, она опять почти решилась выпить его. Но в очередной раз передумала, поставила чашку на стол и натянула шерстяную куртку. Тонкий хлопок не в ее стиле. Она не представляла, как могут нравиться подобные нелепые наряды Эше и Женевьеве.

Перевернув на двери их табличку «LES SORCIИRES REVIENNENT DANS CINQ MINUTES» [42] , Магали взяла чашку с чаем, но направилась не к сияющим злорадным успехом витринам Филиппа Лионне, а в противоположный конец острова, пересекла бульвар Анри Четвертого, названный в честь того самого позеленевшего царственного всадника, который обычно приветствовал ее на Новом мосту. Прогулялась по небольшому скверу, где на скамейках, несмотря на холод, сидели две храбрых души, и вернулась на набережную, проходившую по юго-восточной оконечности острова.

42

Колдуньи вернутся через пять минут (фр.).

Навстречу ей брела немецкая овчарка их местного клошара, вынюхивая выброшенные остатки пищи, и Магали виновато взглянула на нее, поскольку захватила с собой лишь старую потертую кастрюльку с шоколадом для бездомного владельца собаки. Вечно она забывала взять угощение для тех, кто относился к шоколаду более чем прохладно. Этот клошар – иногда он позволял Магали называть его Жераром, а в ином настроении уверял ее в своем магическом происхождении, говоря, что человеческая оболочка лишь маскирует его истинную натуру, воплощенную в образе одной задумчивой горгульи с крыши собора Нотр-Дам, хотя неизменно утверждал, что он вовсе не бездомный, просто предпочитает жить на свежем воздухе, – взял у нее кастрюльку с шумным одобрением. Магали задумалась, поможет ли в его положении то пожелание счастья, что она подмешала в этот напиток, и решила, что, уж во всяком случае, вреда от того никому не будет. Вокруг больше никого не было, что поначалу тревожило ее, когда Жерар по прозвищу Горгулья еще только поселился на набережной, но за прошедшие годы они привыкли друг к другу. Жерар, однако, бесконечно удручал Женевьеву, ей никак не удавалось настроить его на нормальную жизнь, при всем упорстве попыток, да и, честно говоря, Женевьева обычно обходилась с чужими жизнями так же, как старинный чугунный утюг со скатертями.

Сена по-зимнему бурела, поднявшаяся после недавних дождей, она разделялась на рукава, обтекая стрелку острова. Вдоль набережной выстроились оголенные деревья, предоставляя гуляющим жалкие остатки того лиственного укрытия от городской суеты, что так радовало всех в летнюю пору.

За мысом браслеты мостов через Сену заметно поредели, и вдалеке виднелись лишь арочные пролеты моста Аустерлиц. За ним на левом берегу маячили ярко освещенные и непрактичные высотные здания Национальной библиотеки, возведенные в форме раскрытых книг.

Голый король…

Эти слова вновь исподтишка пронзили ее воображение. А с ними явился образ надменной светской усмешки, и Магали мгновенно представила, как он возбужден собственной наготой, широкими плечами и могучим торсом и помимо того…

Чем – помимо того? Заострившимися скулами? Или тем, что его тощий подбородок выглядел мужественно. Однако уличные или поварские куртки, в которых она обычно видела его, не давали разыграться воображению.

Почему же тогда воображение рисовало ей узкую талию, рельефные мышцы брюшного пресса и главное – его горделивое упоение собственной красотой?

Ну, разумеется, он мог наслаждаться своей наготой. Разве он мог не кичиться собственной красотой и завоеванной славой?

На набережной послышался звук шагов, и Магали насторожилась. Сюда, на ее остров, порой забредали подонки из других округов Парижа, любившие приставать к одиноким женщинам. Тогда Жерар мог помочиться в непосредственной близости от такого ублюдка, что действовало весьма эффективно, пусть и неловко для окружающих.

Ей хватило мгновения, чтобы выхватить взглядом пятнистые практичные кроссовки и объемную куртку, и она успокоилась. Турист. Туристам она симпатизировала. Обычно безобидные, они пребывали в состоянии радостного изумления. За что же их не любить?