Франкенштейн: Мертвый город

Я закрыл глаза, глубоко вдохнул, выдохнул, открыл глаза. Я знал, чего ждет от меня мама, и почему ждет, даже почему должна ждать. Выключил беззвучный телик.

– Хорошо.

Он вошел, такой же, как всегда, в брюках, подтянутых выше пупа, между манжетами и туфлями белели четыре дюйма носков. Мама шагнула в коридор, закрыв за собой дверь, оставив нас вдвоем. Он даже не посмотрел на меня, сразу прошел к окну, выглянул в летний день, яркий и солнечный, словно никакой трагедии в городе и не случилось.

Он молчал, я уже гадал, может, мне следует начать первым и с чего, но тут к нему вернулся дар речи:

– Я приехал сам. На автобусах. Не так уж сложно. С одной пересадкой возникли проблемы, вот и все. – После паузы продолжил: – Я не плачу, видишь. Давно не плакал и не собираюсь снова. Плакать в нашем доме все равно, что дать им выиграть. Я это понял тысячу лет тому назад. Даже когда они говорят «Унеси это в гараж», нельзя уйти и расплакаться, потому что они узнают. Я понятия не имею как, но узнают. Амалия иногда говорила, что они кормятся нашими слезами, потому что свои лить уже не могут. Но она всегда добавляла, что это не их вина. Что-то с ними случилось, сделавшее их такими. Я не такой великодушный.

Я осознал: что бы ни сказал, значения это не имеет. Малколму требовалось выговориться, и он хотел, чтобы я его слушал, с каким бы трудом мне это ни далось.

– В то утро, – продолжил он, и я знал, о каком утре идет речь, – она поднялась действительно рано. Ей предстояло многое сделать до поездки с нами, если хотела обойтись без ведра помоев, которое обязательно вылили бы на нее. Каждое утро она готовила им завтрак, два разных и в разное время, потому что они никогда не ели вместе и никогда не хотели есть одно и то же. Я очистил за нее пепельницы, у этих двух не возникало и мысли это сделать, поменял бумагу в клетке попугая, сделал что-то еще. Когда наш старик позавтракал и ушел на работу, а наша старуха завтракала в кресле перед теликом, у Амалии еще оставалась куча дел, чтобы после нашего возвращения из города она смогла поставить обед на стол к тому времени, когда он пришел бы с работы, кляня всех и вся. Создавалось ощущение, будто каждый день он учил всех этих идиотов в цеху, как надо работать на токарном станке, потому что за ночь они забывали все его наставления. В то утро Амалия чистила морковь и клала в кастрюлю, а я чистил картошку и клал в другую кастрюлю, и мы работали в паре, пока дело не дошло до грибов. Лорд и леди, они любят грибы. Я хочу сказать, если на обед одно блюдо мясное, то к мясу должна быть подлива, а в подливе – много мелко нарезанных грибов. Если это лазанья, то она должна быть набита грибами по самое не хочу. Так что Амалии пришлось иметь дело с фунтами грибов, мыть их и резать, как нашим мучителям нравилось, помня при этом про время отправления автобуса, на котором мы трое собирались уехать. Мне она помогать не разрешала, потому что я резал грибы на слишком большие куски. Даже если эти чертовы грибы были в чертовой лазанье или в подливе, мастер токарного дела и его любимая могли сказать, что порезаны эти грибы недостаточно мелко, и тогда начинались крики и вопли, от которых хотелось повеситься.

Он замолчал, чтобы несколько раз глубоко вдохнуть и взять себя в руки. По-прежнему смотрел в окно – не на меня.

– Амалия, она спешила покрошить все эти грибы, старалась делать это быстро, но не резать на большие куски, не дай Бог, и я видел, как трясутся ее руки. Я хочу сказать, она так нервничала из-за этих грибов, чтобы сделать все правильно и успеть вовремя, словно от этого зависели судьбы мира. Я смотрел на ее лицо, и она полностью сосредоточилась на этих грибах, отрешилась от всего, даже покусывала губу, чтобы сконцентрироваться еще сильнее. Она такая умная, самая умная, так много знает об архитектуре и искусстве, разбирается в музыке и книгах, может писать и еще как писать, собиралась стать самой знаменитой писательницей мира и, возможно, смогла бы ею стать, получила полную стипендию на четыре года обучения, а они не видят этого и им без разницы, их заботит только одно: чтобы она надрывалась, готовя эти чертовы грибы, которые должны соответствовать высоким стандартам дома Померанцев.

После этого он долго молчал, тяжело и быстро дыша, прямо-таки хватая ртом воздух, но постепенно успокоился.

– С тех пор, как это случилось, они издают звуки. Те самые, которые, по их разумению, надо издавать в таких ситуациях. Как все ужасно. Как несправедливо. Как им ее недостает. Как без нее опустел дом. Но это всего лишь звуки. Они не пролили и одной слезы на двоих. Еду они теперь берут из ресторана на вынос, всегда из одного, и жалуются, какая она невкусная. Они пробуют «ти-ви-обеды» и жалуются на них. Но телик смотрят, как было и раньше. Клянусь, когда говорят, обращаются к стенам, а не друг к другу. Одно только у них изменилось, помимо того, что им теперь приходится есть. Они дымят, как две фабричные трубы, гораздо больше, чем раньше, пытаются наполнить дом табачным дымом, чтобы не замечать… что ее нет.

Наконец он отвернулся от окна, подошел к кровати и уставился на мои теперь бесполезные ноги.

– Она могла вырваться из всего этого, находилась у самой двери, ты знаешь.

Я решился подать голос:

– Знаю.

– Полная стипендия, университет в сентябре. Она могла получить все. Еще одна причина, по которой я не плачу. Черта с два, не дождетесь. У нее все было. Красивая, умная, веселая, благодарная, добрая. Такая добрая ко всем. О жизни она понимала больше, чем я когда-нибудь пойму. И жила она так полноценно, так ярко. За свои семнадцать прожила больше, чем другие проживают за сто, и не о чем тут плакать. Не о чем тут плакать, правда?

– Да, – согласился я. Наконец он встретился со мной взглядом. – Я тоже любил ее.

К счастью, из меня вынули не только катетер для мочи, но и иглу капельницы. Малколм снял предохранительный поручень, забрался на кровать, неуклюже, как всегда. Положил голову мне на грудь, словно по возрасту был меньше меня. Одно из чудес этого света, если мы позволяем ему произойти, состоит в том, что человек, только-только встреченный нами, становится центральной фигурой нашей жизни, столь же необходимым, как воздух и вода. И хотя нашими стараниями этот мир заполнен ненавистью, завистью и насилием, у меня достаточно доказательств, свидетельствующих о том, что мир этот создан, чтобы вдохновлять на дружбу, любовь, доброту.

– Не испытывай ненависти к себе, Иона. Ты – не твой отец и никогда бы не сделал ничего подобного. Ты должен оставаться самим собой, и мы по-прежнему вместе. Ты – все, что у меня есть, Иона. Только ты. Только.

Его обещание никогда не плакать дотянуло лишь до этих слов.

86

Очень много людей приходили ко мне в больницу, но одна, которую я ждал больше всего, – мисс Перл – так и не появилась. Она говорила, что помогла мне даже больше, чем следовало, и все, что могло произойти дальше, зависело только от людей, живущих на улицах города, и на мою роль в том, что могло случиться, повлиять мог только я. Но я все равно надеялся увидеть ее вновь.

Пока мы не уехали домой в двадцатилетнем «Кадиллаке» моего дедушки, я не задумывался о стоимости лечения. Знал, что у нас есть недорогой страховой полис, а тут внезапно до меня дошло, что лечили меня по высшему разряду.

– Больница отказывается выставлять нам счет, сладенький, – пояснила мама, пристроившись рядом со мной на заднем сиденье. – И все врачи-консультанты тоже. Нам милостыня не нужна. Мы просили позволить нам все оплатить, но никто не пожелал взять ни цента. Я не знаю, это католическая больница и, возможно, причина в том, что бабушка столько лет проработала у монсеньора.

– Тогда можно не сомневаться, что на свете есть хорошие люди, – ответил я.

– Безусловно, есть, – согласилась мама.

– Я горжусь тем, что сегодня работаю шофером у двух лучших из хороших, – откликнулся из-за руля дедушка. – Предлагаю остановиться у «Баскин-Роббинса» и лишить их трех кварт мороженого. Сорт каждый выбирает сам. Что скажете?

– Меня дважды просить не придется, – ответила мама.

– У меня можно было не спрашивать и в первый раз, – ответил я.

– Как вам известно, в нашей семье по-прежнему действуют определенные правила по части обжорства. Так что все мороженое мы сегодня не съедим.

Прибыв домой, я обнаружил, что ступени переднего крыльца заменены длинным пологим пандусом. И дверные проемы на первом этаже, как входные, так и внутренние, стали шире, чтобы пропускать инвалидную коляску. Сама она стояла в гостиной, и дедушка усадил меня на нее, строго предупредив, что в доме разрешен минимальный скоростной режим. Ковры убрали во всех четырех комнатах первого этажа, обнажив паркет, – линолеум на кухне, – и мебель переставили, чтобы облегчить мне перемещения. Из столовой мебель убрали полностью, заменив ее мебелью моей спальни на втором этаже.