Франкенштейн: Мертвый город

Вновь улегшись в кровать, я вскоре заснул. Я знаю, что мне приснился дурной сон, в котором я попал в отчаянное положение, но, внезапно проснувшись и сев на кровати в четыре утра, я не мог вспомнить подробности этого кошмара. Окончательно не придя в себя, я вновь подошел к окну, не для того, чтобы взглянуть на соседний дом, в котором по-прежнему светились окна, а чтобы опустить нижнюю раму. Я также закрыл окно на шпингалет, хотя ночь выдалась теплой и ветерок бы не помешал. Не помню, с чего я взял, что окно необходимо закрыть на шпингалет, однако ощущал насущное желание это сделать.

Вновь в кровати, оставшийся час летней ночи я пролежал в полусне, что-то бормоча, словно бредивший малярийный больной.

2

По утрам наш отец обычно завтракал сандвичем: яичница с беконом на густо намазанном маслом тосте. В плохую погоду ел, стоя у раковины, смотрел в окно на маленький двор, молчаливый и ушедший в себя, словно обдумывая какие-то важные философские идеи… или готовя убийство. Рядом, на разделочной доске, его дожидалась кружка кофе. Сандвич он держал в правой руке, сигарету – в левой, по очереди поднося их ко рту. Глядя на это, я всегда надеялся на ошибку: он укусит сигарету и попытается затянуться сандвичем, но такого не случилось ни разу.

Утром, последовавшим за ночной суетой в доме Клокенуола, он поел на заднем крыльце. Когда спустился по лестнице и пошел на работу, я взял пустую кофейную кружку и пепельницу, оставленные на поручне, и унес в дом. Пока мыл их в раковине, Амалия понесла завтрак нашей матери в гостиную, где в телике какая-то кинозвезда давала интервью ведущему какого-то утреннего ток-шоу, и оба соревновались в том, кто сможет рассмеяться более фальшиво. Наша мать заказала жареную картошку, омлет с сыром и чашку консервированного фруктового коктейля. Она и отец редко ели одновременно и никогда – одно и то же.

– Я думаю, ночью в соседнем доме кто-то ходил, – поделилась со мной Амалия, вернувшись на кухню. – Я спала с открытым окном, и чей-то голос разбудил меня. А потом там в комнатах зажегся свет.

Окно ее спальни выходили на ту же сторону нашего дома, что и моей.

– Я никого не слышал, – ответил я. – Свет видел, кто-то там ходил, просто тень. Но ни один риэлтор еще не поставил на лужайке табличку «ПРОДАЕТСЯ».

– Может, они решили сдать дом в аренду, вместо того чтобы продавать.

– Странно это, вселяться в три часа ночи. Это один человек, или семья, или целая коммуна?

– Я никого не видела.

– А голос?

– Наверное, он мне приснился. Никто не стоял под моим окном. Я подумала, что кто-то позвал меня снизу, мужчина, но мне это, конечно же, приснилось, потому что, проснувшись, я выбралась из кровати и подошла к окну, но внизу никого не было.

Я положил на стол подставки для тарелок и столовые приборы. Пока готовил тосты (первые два подгорели), Амалия жарила яичницу-болтушку и отдельно – бекон. Наш завтрак.

– Как ты сказала… Мужчина под твоим окном?

– Он позвал меня по имени. Дважды. Но я уверена, это произошло во сне – не наяву.

– И что тебе снилось?

– Я не помню.

– Даже обрывков сна?

– Ничего.

Ее яичница, бекон и тост лежали на одной тарелке. Мне она подала все на трех маленьких. Так мне больше нравилось. Я срезал корочки с моего тоста, чтобы съесть их отдельно. Даже тогда у меня были ритуалы, с помощью которых я надеялся в какой-то степени упорядочить наш, как мне представлялось, абсолютно хаотический мир.

Едва мы начали завтракать, как в примыкающей к кухне нише зажужжала стиральная машина, подавая сигнал об окончании стирки.

Я поднялся, чтобы переложить белье в сушилку, но Амалия остановила меня:

– С этим успеется, Малколм.

Я остался за столом.

– До отъезда в университет ты должна научить меня гладить.

Ее зеленые глаза сверкали – клянусь, сверкали, – когда что-то трогало или забавляло ее.

– Милый, по мне, доверить тебе утюг все равно что сунуть в руки бензопилу.

– Но ведь он никогда не станет гладить. А она может это делать только сидя перед работающим теликом.

– Она гладила, когда я была слишком маленькой, чтобы браться за утюг. И не забыла, как это делается.

– Не будет она гладить. Ты знаешь, что не будет. И мне придется ходить в мятом. – Даже в двенадцать лет вид моей одежды многое для меня значил, потому что мне казалось, что выгляжу я болван болваном.

– Малколм, и не пытайся гладить, когда я уеду.

– Не знаю. Посмотрим.

Какое-то время мы ели молча.

– Неправильно я поступаю, – прервала она затянувшуюся паузу, – уезжая учиться так далеко.

– Что? Не дури. Где тебе дали стипендию, туда ты и едешь.

– Я могла получить стипендию и где-нибудь поближе. Жить дома, а не в общежитии.

– В этом университете есть специальная программа писательского мастерства. В этом смысл твоей поездки туда. Ты станешь великой писательницей.

– Не нужно мне никакого величия, если ради этого приходится оставлять тебя с ними, чтобы потом сожалеть об этом до конца жизни.

Я понимал, что лучшей сестры просто быть не может, веселой, умной и красивой, но знал, что однажды она станет знаменитостью.

Попросив ее научить меня гладить, я чувствовал, что поступил эгоистично, но, по правде говоря, с одной стороны хотел, чтобы она поехала в университет, учеба в котором стала бы первой ступенькой в ее писательской карьере, а с другой не стал бы горевать, если бы она осталась.

– Я не такой уж неумеха, знаешь ли. Раз я так хорошо играю на саксофоне, то и гладить научусь, без риска сжечь дом.

– И вообще, – она меня не слушала, – нельзя стать писателем, лишь пройдя курс писательского мастерства. Нужно, что бы в тебе горел этот огонь.

– Если откажешься от стипендии, я вышибу себе мозги.

– Не мели чушь, милый.

– Вышибу. И почему нет? Как я смогу жить, зная, что загубил твою жизнь?

– Ты не сможешь загубить мою жизнь, Малколм. Наоборот, ты – самая важная и удивительная ее часть.

Амалия никогда не лгала. Не манипулировала людьми. Будь она другой, я бы посмотрел ей в глаза, настаивая на том, что я сделаю себе харакири, хотя знал, что никогда на такое не пойду. Вместо этого я смотрел на отрезанные корочки и делил их на более мелкие части.