Франсуа Вийон
Шрифт:
«Умудренный жизненным опытом муж старается не шуметь и не тревожить свою семью, он все переносит терпеливо и садится далеко от камина, хотя ему очень холодно. А супруга его и дети садятся поближе к огню.
Получается, что за свои великие труды и страдания, бессонные ночи и холод, которые он испытал, чтобы заработать добро и жить в чести, подобно другим людям, или же из-за несчастной случайности или из-за старости бедняга становится больным либо подагрой, либо чем-то еще, так что даже подняться не может с того места, где сидит, ни уйти, или у него отнялась нога или рука, или с ним приключились другие несчастья, которые со многими случаются. И тогда все кончается, и удача его покидает, потому что жена оказывается в более выгодном положении, она лучше, чем он, сохранилась и будет отныне делать только то, что ей будет угодно».
Все завершается торжеством женщины. Поздно сожалеть о том тяжком крестном пути, каковым была супружеская жизнь. В лучшем случае, дабы
В этой ситуации не следует удивляться тому, что в речи Вийона мы обнаруживаем тождество брака и смерти. Эта речь не является его отличительной заслугой. Вийон гениально владел словом, а вот идею он почерпнул в той среде, которую посещал. Баллады на жаргоне делают это тождество еще более очевидным, «Свадьба», о которой говорится в первой балладе, — это повешение. А «сват» из пятой баллады — это палач. Само собой разумеется, что жених — это повешенный.
Подобная символика отнюдь не являлась прерогативой жаргона тех отбросов общества, среди которых, став бродягой, вращался поэт. Например, почтеннейшие мастера из корпорации канатчиков, говоря об обеспечении всем необходимым «свадьбы», имели в виду продажу новой веревки палачу.
Если клирики и попадались в кабалу брака или же благодаря своей осведомленности избегали ее, то люди истинной веры держались от нее вообще в стороне. Они лишь изредка соглашались с женоненавистническими речами повес из будущего Латинского квартала. Моралисты и богословы, напротив, гораздо более сурово относились к мужчине, причем обличавшиеся ими пороки в совокупности составляли довольно похожий портрет некоего Вийона. Поэт здесь — это своеобразный типаж, легко узнаваемый его противниками.
Любитель выпить, игрок в кости, ленив, способен разорить семью, спустив деньги в таверне и у девок, — такое пугало нарисовал в начале XV века крупный богослов Жан Жерсон. Прежде чем стать в Констанце одним из самых внимательно выслушиваемых соборных отцов, Жерсон был в Париже священником церкви Сен-Жан-ан-Грев и канцлером в университете. Занимаясь делами Всемирной церкви, он не забывал в то же время и о ближнем. В частности, он предостерегал своих сестер и племянниц: зло — это мужчина. Не отменяя, но перевертывая рассуждения «Пятнадцати радостей», которые их автор никогда и не думал представлять как плод высокой духовности, весьма набожный и весьма ученый кюре церкви Святого Иоанна размечал путь замужней женщины следующими вехами: лень, болтовня и, наконец, нищета. Ей более подобает жить одной и трудиться. Его «Малый трактат, увещевающий предпочитать состояние девственности браку» вполне недвусмыслен: идеал — это девственница.
Или, точнее, «Весьма смиренная девственница». Эти клирики читали послания апостола Павла и несколько скоропалительно усвоили аксиомы, отвечавшие их собственному видению мира: «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью!» Они весьма невнимательно отнеслись к Ветхому завету, где сказано, что нужно искать «сильную жену». И моралисты, и сатирики в конечном счете сошлись на том, чтобы сделать из женщины служанку.
Пессимизм этого клирика, похоже, роднит философию «Пятнадцати радостей» с философией баснописца, выразившегося: «Они слишком зелены…» Так или иначе, но супружеское благочестие «Парижского домовода» отвечает ему по всем пунктам, но не является его абсолютным опровержением. «Домовод», овдовев и недавно вновь женившись, хотел быть советником и своей молодой жены, и своей будущей вдовы, обратить ее внимание на те качества, за которые ей был бы благодарен любой муж, передать ей практические рецепты содержания дома в хорошем состоянии. Он рассказал и об искусстве обучения соколов, и о том, как надо бороться с крысами и мухами, и о том, как управлять челядью, не забыл изложить и основные принципы здоровой семейной экономики, а о супружеском счастье упомянул лишь между строк. Хотя надо сказать, что, будучи счастливым супругом, автор предпринимает меры предосторожности, дабы таковым и оставаться. Ярый патерналист, причем начисто лишенный женоненавистничества, этот добрый буржуа смешал воедино настоящее и будущее и вывел на сцену, не отделяя одно от другого, возможное и идеальное. Тональность его рассказа выдает человека спокойного и довольного своей судьбой. Он человек глубоко порядочный, хотя и не лишенный фатовства.
«Насколько я припоминаю, все, что вы делали с самого дня нашей свадьбы и до настоящего дня, было благим и для меня приятным… Мне в удовольствие смотреть, как вы ухаживаете за розами, за фиалками, как вы делаете из цветов венки, как вы танцуете и поете».
Клирик писал не столько для того, чтобы действительно предостеречь людей от вступления в брак, сколько для того, чтобы посмешить других клириков. А буржуа писал, чтобы просветить свою жену и одновременно продемонстрировать свою ученость. Он желал предстать
в глазах своих читателей хорошим домоводом и одновременно показать, какой он проницательный психолог. Перечисляя заботы, которые человек его ранга вправе ожидать от жены, он, по существу, воздвигал свой собственный пьедестал. Супружеское счастье — это его стихия и его образ жизни. Но это царящее в его зажиточном буржуазном доме счастье помимо материального достатка и крепкого эгоизма включает еще один весьма важный элемент — его жену, являющуюся его верной служанкой, внимательной и ненавязчивой, трудолюбивой и скромной.«Мужчинам — труды и старания вне дома. Мужья должны заниматься многими делами, ходить туда-сюда в дождь и снег, в град и ветер: то его вымочит, то его высушит, то он вспотеет, то промерзнет, то промочит ноги, то не поест, то не выспится, то не найдет подходящего пристанища.
Но от всего этого он не расстраивается, потому что его укрепляет надежда на заботы, которыми его окружит жена, когда он вернется домой, укрепляют мысли о покое, радостях и удовольствиях, которые она ему доставит, какие сама, а о каких распорядится: разует перед горячим камином, вымоет ноги, обует в свежие туфли, хорошо накормит, хорошо напоит, хорошо услужит, хорошо уложит в белых простынях, накроет тело и голову, положит сверху теплые меха и усладит другими радостями и забавами, приватностями, любовью и тайнами, о коих умолчу. А назавтра — чистое белье и новые одежды».
В том, что касается комфорта, никто из авторов не делает сколько-нибудь заметного различия между тем, что мужчина ждет от супруги, от служанки или от любовницы. Какое имеет значение, кто зажжет огонь и постирает белье; суть в том, чтобы тебя хорошо «обслужили», как истинного господина. А какова же роль брака в забавах и «приватностях»?
Согласие ведет к наслаждениям, ночь требует чистого белья, ванна подготавливает к любви. Все умещается в этом мужском восприятии вещей, где славная трапеза выглядит одновременно и подготовкой, и итогом. После ночи любви молодая любовница, про которую рассказывает тот же «Парижский домовод», не одобряя, однако, ее поведения, подает своему любовнику чистое белье и красивые свежие туфли. Если предлагают ванну — это свидетельство страсти, а в натирании спины гигиена сочетается с эротизмом. Ублажение плоти является элементом любовной литургии, а любовные удовольствия дополняют общую картину жизнелюбия. Карл Орлеанский так представлял себе спокойное счастье человека перед любовным свиданием:
«Обед иль лодка, ужин или ванна».И эту странную строку он сделал рефреном не менее странного рондо про куртуазную любовь.
Кому услада высшая желанна,Кого божественный прельщает хмель,Пусть будет насыщаться неустанноРечами дам, вкушающих форель. [75]Однако, соединяя в едином образе идеальной женщины супругу и любовницу, наш славный буржуа умолчал об одной вещи. Ожидая и от любовницы, и от жены теплой ванны для ног, чистых полотенец и пирогов с поджаренной корочкой, он оставил за собой право ругать свою супругу. Если санкцией против любовницы являлся уход, то санкция против жены — гнев супруга. Единственное, что может посоветовать «Домовод» женщинам, на которых ругаются их мужья, — это пойти к себе в комнату, выплакать там все наболевшее, «в тишине и негромко», и пожаловаться Богу.
Этот славный человек в общем и целом был доволен своей женой, и ему казалось, что подобное указание должно его жену удовлетворить.
Естественно, он отнюдь не презирал забавы в супружеской постели. Однако для страсти в его счастье места не нашлось. Чаще всего браки мелкой торговой и судейской буржуазии заключались более или менее по рассудку, и нежность в них тоже была скорее рассудочная. У любви не столь простые пути, и то, что буржуа называл любовью, было, как правило, всего лишь разновидностью подчинения.
«Повинуясь добровольно, добропорядочная женщина обретает любовь своего супруга и в конечном счете добивается от него всего, чего хочет».
«Домовод» смотрел на вещи трезво. И за его сдержанностью угадывается осведомленность о «красавцах любезниках», которые, как пытался уверить циничный клирик, завладели благорасположением чуть ли не всех жен.
Так же сдержан он и в отношении измен мужа. Их нужно понять, и вот «Домовод» помогает это сделать, рассказывая историю одной великодушной женщины, некой Жанны Ла Кентин. У той был муж, Тома Кентин, а у мужа была любовница. Мужчина отнюдь не отличался изысканными манерами. И спокойно смотрел на лишения «бедной девушки, прядильщицы шерсти на прялке», думая лишь о том, чтобы получать удовольствия. Супруга отправилась к его любовнице с единственной целью сделать ей выговор. Однако, увидев царившую у нее в доме нищету, она предпочла помочь ей одолеть нужду. Дабы «уберечь мужа от всякого осуждения».