Фредерик Дуглас

Лем знал, что жена имеет в виду Эдуарда Коуви. Иначе он сделал бы ей замечание: женщине такие слова произносить не подобает.

И вот Эмилия Кемп приехала к Чесапикскому заливу и поселилась в доме Эдуарда Коуви. До сих пор Эмилия не могла по-настоящему прийти в себя. Оказалось, что в тридцать лет жизнь ее окончена. Наверно, не следовало ей так близко принимать к сердцу смерть Тома. Она ведь знала, что муж скоро умрет, это знали все. Но Том все долбил и долбил свою землю, там, наверху, на горном склоне. Умер его отец, умерла мать, не стало и брата. А теперь и он сам — все они умерли, безнадежно долбя свою землю.

Эдуард Коуви был совсем иным. Он, как говорили кругом, «преуспевал». Сестра Люси не уставала подчеркивать эту разницу с первого же момента приезда Эмилии. Но что совсем потрясло вдову, так это вид Люси. Она бы ее просто не узнала. Правда, сестры уже много лет не виделись и обе стали постарше. Эмилия знала, что в горных краях женщина в тридцать четыре года нередко увядает. Но Люси-то жила не в горах, а похожа она была на старую ведьму. Эмилия даже испугалась собственных мыслей.

— Мистер Коуви — человек богобоязненный!

Это были чуть ли не первые слова старшей сестры, и Эмилия поглядела на нее довольно тупо. Все мысли вдовы неизменно возвращались к покойному мужу. Эмилия была уверена, что Люси вовсе не хотела попрекнуть этими словами ее Тома, хотя, по правде говоря, она немножко и сомневалась. Она никогда не слыхала, чтобы Том заявлял о своей богобоязненности. Он вообще не имел обыкновения болтать на религиозные темы.

Эмилия быстро оценила преимущества отведенной ей спальни на чердаке. В первые вечера, взбираясь наверх по узкой лесенке, она недоумевала, для чего предназначены несколько комнат на втором этаже. По всей видимости, они пустовали. Но вскоре она уже благословляла свою судьбу, и ей не понадобилось много времени, чтобы понять, кто придумал там ее поместить: мысль эта принадлежала ее сестре, а не Коуви.

Только надежно закрыв за собой дверь на чердак, могла она избавиться от присутствия этого человека. Только тогда не видела она его жестких зеленых глаз; не ощущала, как он крадется за ее спиной, не слышала его голоса. Голос его — вот от чего ей особенно хотелось закрыться на все замки. Этот голос выходил из уголка рта и так удивительно соответствовал коротким волосатым рукам Коуви. При воспоминании о страшных делах, которые проделывали при ней эти руки, мороз пробегал по коже Эмилии. Люси вышла замуж за Коуви в городе, куда она приехала, чтобы поступить на работу. Он не ездил к ним в горы знакомиться с родными жены. Поэтому Эмилия ничего не знала об «укрощении рабов». Увидев в поместье Коуви много невольников, она решила, что зять ее гораздо богаче, нежели ей казалось, и в первый же вечер никак не могла понять, почему у Люси такой изнуренный вид.

«Образование» Эмилии началось в первое же утро, когда ее позвали вниз еще до рассвета. Ей-то не привыкать, но ведь люди, имеющие рабов, могли бы разрешить себе понежиться в постели и чуть подольше! Так думала Эмилия, но все же торопливо оделась и поспешила вниз, где ей сразу дали понять, что все собравшиеся в большой комнате только ее и ждут. Тяжелый запах немытых тел ударил Эмилии в нос на пороге.

Первым ее ощущением был страх. Коуви, сидевший у стола над раскрытой огромной книгой, дернул своей круглой головой в ее сторону и блеснул волчьим взглядом. Пламя масляной лампы резко обрисовывало контуры его черепа. Свет играл и на бледном лице Люси и на фигуре другого мужчины, повыше Коуви ростом, который тупо и враждебно уставился на Эмилию. Но позади них в неосвещенной части комнаты тесно сбились в кучу какие-то темные фигуры, замершие в странных, причудливых позах.

— Вы опоздали, сестрица Эмилия, — голос зятя звучал милостиво. — Все наши домочадцы начинают день молитвой, вся наша большая семья.

Он медленно обвел рукой комнату. В темноте возникло какое-то неясное движение, оно прошло, как дрожащая волна, и улеглось.

— О, простите, пожалуйста! — только и могла пробормотать Эмилия, на ощупь пробираясь к своему месту.

Сцены из жизни на рабовладельческом Юге (иллюстрация из первого издания автобиографии Фредерика Дугласа).

Титульный лист аболиционистской газеты «Либерейтор».

Нападение рабовладельцев и их сторонников на Уильяма Ллойда Гаррисона в Бостоне в 1835 году.

Позади нее кто-то тяжело вздыхал. Она не посмела обернуться и опустилась на стул, кусая губы. Коуви, казалось, ничего не слышал. Он устремил глаза на книгу и, водя по строкам своим коротким толстым пальцем, начал читать вслух медленно и с трудом:

О, возблагодарим господа нашего, ибо он добр, ибо милость его пребудет вовеки.

Да скажут так спасенные господом, кого избавил он от руки вражеской;

И созвал их изо всех стран, с востока и запада, с севера и юга.

Одиноко блуждали они в пустынях, не могли найти города для себя.

В голоде и жажде блуждали, и душа ослабела в них.

И воззвали они к господу о своей беде, и господь избавил их от несчастья.

И вывел на истинный путь, чтобы нашли они город…

— Хвала создателю! — прибавил от себя Коуви и тяжелым ударом кулака захлопнул библию.—

А теперь, Фред, запевай гимн!

Эмилия снова услышала за собой подавленный вздох. Ожидание казалось невыносимым.

— Я тебе говорю, Фред! — скомандовал Коуви еще раз.

Кто-то вскрикнул в темноте. В памяти Эмилии молнией сверкнула давняя сцена: Сид Грин яростно хлещет свою обезумевшую лошадь, которая свалилась в канаву. Том вырывает у него хлыст и сбивает Сида с ног…

Напряженный голос начал выводить дрожащую мелодию. Он пропустил несколько тактов, но постепенно окреп. Эмилия догадалась, что это поет юноша, стоящий позади нее. Сейчас же к нему присоединился Коуви, из перекошенного рта которого стали вылетать неровные, фальшивые ноты, затем зазвучал тоненький, как свирель, голосок Люси. Темные фигуры, толпившиеся позади, подхватили мелодию, и песнь полилась — странная, неотвязная, полная дикой силы. Сначала гимн показался Эмилии незнакомым, но вскоре она различила торжественные слова:

Пусть песнь из тысячи сердец, Во славу господа ликует. Ты наш спаситель и отец, И милосердье торжествует…

Едва замерла мелодия, как Коуви упал на колени. Лицо его, озаренное светом масляной лампы, было обращено вверх. Поток слов рвался из его груди, слов, исполненных такого страстного рвения, что в этих удушливых, мрачных потемках они оглушали, как удары молотка. Он пресмыкался в бесстыдной душевной обнаженности, сваливая на склоненных перед ним людей весь свой тайный страх перед богом, всю свою вину за гнусные жестокости и прегрешения. Потом он встал с лоснящимся от пота лицом, взял из угла тяжелую плеть и стал выгонять едва волочивших ноги людей во двор, где уже занималось серое утро.

Эмилия вспомнила, что на дворе холодно — дрожь пробрала ее, даже когда она шла по коридору.

В помощь сестре оставалась только одна рабыня — молчаливое существо с медленными движениями.

— Прибери здесь и дай мисс Эмилии позавтракать!

Эмилия заметила, что, говоря это, сестра толкнула негритянку. Поразил Эмилию и грубый ее тон. Не прибавив ни слова, Люси скрылась в кладовой.

Эмилия была напугана. Она поняла вдруг, что именно страх остановил ее сегодня утром на пороге, и ничто уже не могло рассеять этот страх: ни чтение библии, ни песнопения, ни молитва. Теперь она боялась этой молчаливой темнокожей женщины, которая ступала бесшумно, отворачивая лицо. Под темной кожей таких… таких тварей наверняка таится какая-нибудь зловещая угроза. Без всякой связи Эмилии припомнилась вдруг вороная кобылка Тома — он, бывало, приезжал на ней, когда еще был женихом. Эмилия сделала повелительный жест.