Фридрих Барбаросса

Участники рейхстага, среди которых было и множество итальянцев, светских и духовных князей со всего полуострова, даже из Апулии и Венеции, пребывали в напряженном ожидании. Им не терпелось узнать о содержании этих «добрых вестей», из которых они надеялись получить исчерпывающее объяснение последних событий. Наконец император и его собеседники вышли к ним, однако суровое выражение лица канцлера Райнальда не предвещало ничего хорошего. Когда установилась полная тишина, Фридрих предоставил слово своему канцлеру, который должен был зачитать им самим же выполненный перевод послания папы на немецкий язык, понятный большинству участников рейхстага.

Уже сама форма обращения, выбранная Адрианом, была неприятна для слуха присутствовавших: он сразу же ставил себя выше императора, называя себя отцом, а его — сыном, при этом уравнивая его с кардиналами, которые именовались его братьями. Далее в резких выражениях высказывался протест против того, что архиепископ Эскиль, предстоятель Лундской епархии в Дании, на пути в Рим был захвачен немецкими разбойниками, заключен под стражу и все еще не выпущен на свободу, хотя по этому поводу папа уже обращался с ходатайством к Фридриху. Собрание выслушало эту жалобу с ироничной усмешкой, поскольку всем было известно, что Эскиль Лундский являлся врагом Империи, осуществлявшим по указанию Адриана полное отделение датской церкви от Гамбургского архиепископства, которому она до сих пор подчинялась. Как, впрочем, было известно и то, что отделение скандинавских церквей от Империи вообще было делом папы-англичанина. И подавляющее большинство участников безансонского рейхстага с пониманием отнеслось к тому, что император не слишком спешил с освобождением упомянутого Эскиля, оценивая происшедшее иначе, нежели папа.

«Поскольку же ты, — говорилось дальше, — не заметил и не покарал такого бесчестья для всей церкви, мы опасаемся, что причину сего следует искать в том, что некий злой человек, сеющий раздор, нашептал тебе это». Нетрудно было догадаться, что под «злым человеком» имелся в виду не кто иной, как Райнальд, в голосе которого появились теперь твердость и острота стали и ледяной холод: «Вспомни же, с каким радушием два года назад принимала тебя святая римская церковь и как почтила твое величество, с радостью пожаловав тебе императорское достоинство. Мы ничуть не раскаиваемся в этом, напротив, мы были бы рады от всего сердца пожаловать твоей светлости и другие лены».

Поднялась настоящая буря негодования. Как смел папа говорить о «пожаловании» императорского достоинства, а тем более называть его «леном»? Как будто Фридрих в качестве вассала получил это «пожалование» от папы, своего сеньора! Кто-то пытался возражать, что, мол, такова обычная точка зрения в Риме, которой придерживаются со времен коронации императора Лотаря III, и не стоит на это обращать внимание, но тем лишь еще больше раззадорил по-боевому настроенное большинство участников рейхстага. Стали припоминать все обиды, кои пришлось претерпеть от пап и их сторонников. Вспомнили и о фреске в Латеранском дворце, на которой был изображен стоящий на коленях император, получающий корону в качестве папского ленника. Подпись под фреской гласила: «К вратам Рима прибыл король и, присягнув соблюдать права города, стал человеком папы, затем приняв от него корону». «Стал человеком папы» — значит принес ему оммаж, стал его вассалом, ленником. Фридрих, два года тому назад во время коронационных торжеств увидевший эту фреску, был страшно раздосадован и заявил Адриану свой самый решительный протест, потребовав убрать ее. Тот обещал выполнить это требование, «дабы, — как он объяснил тогда, — такой пустяк не стал поводом для раздора».

Похоже, что теперь святой отец сам хочет вызвать раздор. Как смел он снова называть императора своим ленником?! Правда, негодующие участники рейхстага, ознакомленные только с немецким переводом папского послания, выполненным канцлером Фридриха, ничего не знали о двойном значении латинского текста. Райнальд нарочно взял слово «лен» для перевода выражения «beneficium», которое вполне можно было перевести и как «благодеяние». Если в письме имелись в виду и другие благодеяния, которыми святой отец собирался осчастливить своего возлюбленного сына, то не было ни малейшего повода для столь бурного возмущения. Однако Райнальд не мог упустить такую замечательную возможность — злонамеренно выбранным вариантом перевода подлить масла в огонь, дабы вызвать желательные для себя последствия.

Но, с другой стороны, хотя и можно было спорить о смысле слова «beneficium», относительно истинных намерений Адриана не оставалось сомнений, после того как кардинал Роланд в начавшейся суматохе во весь голос выкрикнул: «А от кого император получил корону, как не от папы?»

Эти слова, подтверждавшие беспредельную дерзость папских притязаний, переполнили чашу терпения и без того возбужденного собрания. Началось невообразимое столпотворение. Отто Виттельсбах, молодец богатырского роста, вне себя от ярости бросился с обнаженным мечом на паписта и зарубил бы его, не подоспей вовремя Фридрих, приказавший Райнальду немедленно препроводить легатов в отведенные им апартаменты. Исполняя приказание императора, канцлер даже сделал больше того, что ему было велено. По его распоряжению были обысканы пожитки посланцев из Рима. В результате ему в руки попало несколько чистых листов пергамента, на которых стояли папские печать и подпись. Очевидно, они были даны легатам для того, чтобы те могли написать на них, что сочтут нужным, а затем разослать по Империи. Реакция Барбароссы на это последовала незамедлительно: безотлагательная высылка из страны непрошеных гостей.

Вскоре был опубликован императорский указ, категорически запрещавший обращаться в папский суд. Этот запрет вводился, «дабы пресечь всякого рода злоупотребления, от коих терпят ущерб все церкви нашей Империи и происходит пагуба для монастырской дисциплины». Паломники, направляющиеся в Рим к святым местам, отныне должны были получать разрешение от своих церковных властей. Это был тяжелый удар по интересам и самолюбию папы римского, по существу означавший разрыв отношений.

За этим тяжелым ударом сразу же последовал второй. Еще в Безансоне Фридрих велел сочинить послание, которое затем надлежало распространить по всей Империи. «Поскольку божественная сила, от коей происходит любая власть на небе и на земле, — гласила преисполненная имперской идеей преамбула, — вложила в наши, своего помазанника, руки королевские и императорские полномочия и тем самым возложила на нас обязанность блюсти при помощи нашего императорского оружия мир для церкви, мы вынуждены к нашему величайшему огорчению высказать свои возражения». Далее с использованием сильных выражений и искусного передергивания фактов подробно излагалось происшедшее на рейхстаге. Опять прибегли к слову «лен» для передачи выражения «beneficium» из папского послания: «Так вот какой была весть, продиктованная отеческой любовью, вот чем должно было крепиться единство церкви и Империи! Понятно, что столь непотребные слова оскорбили наше императорское величество, а всех князей охватила сильнейшая ярость… Поскольку мы получили королевскую и императорскую власть единственно от Бога посредством избрания князьями, от Бога, который устами святого Петра изрек: „Бойтесь Бога, почитайте государя“, то каждый, кто утверждает, будто мы получили императорскую корону от господина папы в лен, есть богохульник и уличенный лжец. Сам я скорее смерть приму, нежели при своем правлении потерплю подобное умаление собственного достоинства».

Столь резких слов еще не доводилось слышать папе римскому. Это переполненное фанатической яростью послание Фридриха многим казалось несовместимым с его обычаем во всем соблюдать меру и дипломатично лавировать. Поэтому решили, что автором сего манифеста скорее был канцлер Райнальд Дассельский, нежели сам император. Форма и содержание письма выдавали человека, который мог не задумываясь перевести двусмысленное слово «beneficium» как «лен», тем самым приняв брошенный Римом вызов.

Уже множились голоса, осуждавшие этот сделанный канцлером «слишком буквальный перевод». Многие имперские епископы, и первый среди них Эберхард Бамбергский, не говоря уже о стороннике папы архиепископе Зальцбургском, разделяли мнение, что императорское послание в своей резкости зашло слишком далеко. Правда, не было разногласий относительно того, что курия сама спровоцировала этот скандал, нежелательный для обеих сторон.

Адриан IV был потрясен до глубины души. То, как обошлись с его легатами, а также запрещение апеллировать к нему как высшей инстанции, казалось нестерпимым оскорблением, больше того, богохульством. Когда же ему стало известно содержание императорского послания, он счел своим долгом перейти в контрнаступление, обнаружив тем самым полное непонимание царивших в Империи настроений.

То ли он расценил возвращение свободы архиепископу Лундскому как уступку оробевшего императора, то ли и вправду полагал, что немецкие князья церкви вопреки своей воле подчинились диктату Фридриха и его канцлера, но в своем пастырском послании он призвал епископов Германии как следует воздать за причиненное ему, блюстителю Святого престола, бесчестье. Что касается самого императора, то они должны были своими увещеваниями наставить его на путь истинный, но от Райнальда Дассельского, канцлера, и Отто Виттельсбаха, знаменосца Империи, пагубно повлиявших на государя, следовало потребовать удовлетворения. Дело шло не просто о спасении чести — возникла угроза для свободы церкви! Желая еще раз заявить, что не намерен враждовать с Барбароссой, папа заключил свое письмо словами: «Но мы полагаем, что разумный, истинно преданный вере император благодаря вашим увещеваниям вернется на путь добра».

А между тем Адриан мог бы поступить умнее — не пытаться вбить клин между епископами и императором, а просто объяснить, что слово «beneficium» в его письме означало «благодеяние». Тем самым, возможно, удалось бы погасить разгоравшийся конфликт, единственным пострадавшим от которого в этом случае был бы Райнальд Дассельский, изобличенный в умышленном подстрекательстве и подлоге. Однако папа эту возможность не использовал и, видимо, сознательно, поскольку и на этот раз употребил слово «beneficium» столь же двусмысленно.

Адриан получил ответ, какого меньше всего ждал. Мало того что его замысел поссорить немецких епископов с императором или хотя бы посеять раздор среди них самих ни к чему не привел, в их ответном совместном послании отчетливо слышался голос ненавистного канцлера. Они писали, что незамедлительно и с превеликой охотой обратились к императору, дабы выполнить поручение папы, поскольку «неслыханные прежде выражения» его письма привели в смятение всю Германию. И далее, ничего не сообщая о результатах предпринятых ими усилий, они ограничились лишь просьбой «умиротворить вашего великодушного сына новым посланием, которое бы смягчило впечатление, произведенное недавним письмом». Что касается императора, то он, говорилось в письме, по поводу разгоревшегося конфликта будто бы заявил: «Есть два правовых источника для управления нашей державой: священные законы императоров и обычаи наших предков. Мы не хотим и не можем преступать пределы, предначертанные церкви. Мы с готовностью оказываем должное почтение отцу нашему, папе римскому, но короной Нашей Империи мы обязаны исключительно „бенефицию“ Бога. Короновать королевской короной надлежит архиепископу Кельнскому, а императорской — папе, прочие же его притязания — от лукавого… В Риме, столице мира, Бог при помощи императорской власти возвысил церковь, а теперь в Риме же церковь пытается, но, как мы полагаем, не с Божьей помощью, унизить достоинство императора. Все началось с непотребной картины, от картины перешли к изложению сего принципа на бумаге, а теперь хотят возвести его в ранг закона. Этого мы не потерпим, не допустим! Скорее мы сложим с себя корону, нежели смиримся с таким унижением императорской власти и нашей личности. Пусть будет уничтожена картина, пусть будет опровергнуто написанное, дабы они не остались вечным памятником конфликта между Империей и папой».