Фридрих Шиллер

«Посули мне в награду все короны на этой планете, посули в наказанье все ее пытки, чтобы я склонил колена перед смертным, — я не склоню их…»

(Шиллер «Заговор Фиеско»)

В один из дней конца зимы 1782 года двое военных прогуливались по Хогенхаймскому парку. Казалось, они не обращали внимания на окружавшее их великолепие — плоды льстивой фантазии придворных архитекторов. Позади осталась колоннада в египетском стиле, готические храмы. Проплыли мимо турецкие беседки, римские гробницы, швейцарские хижины, живописные искусственные развалины — воплощенная в камне бессильная мечта феодального князька о мировом господстве.

Впрочем, герцог Карл Евгений пригласил к себе полкового медика Шиллера не для того, чтобы предоставить ему возможность лишний раз полюбоваться своей новой резиденцией — недавно завершенным Хогенхаймом. Чтобы оценить герцогский парк и дворец, у этого молодого человека чересчур дурной вкус. Разве не свидетельствуют об этом и его сумасшедшая драма и новая затея — только что появившийся поэтический сборник «Антология на 1782 год»?

В сборнике восемьдесят три стихотворения, подписанные различными инициалами. Но Карла Евгения и его цензуру не проведешь: большинство стихов созданы той же рукой, что и «Разбойники».

Кому же, кроме Шиллера, быть автором этих, например, бунтарских строк из стихотворения «Дурные монархи»? Своей дерзостью они напоминают «Княжеский склеп» вольнодумца Шубарта!

Так чеканьте ж на металле лживом Профиль свой в сиянье горделивом, Медь рядите в золотой наряд! Алчный ростовщик спешит к вам с данью, Но бесплоден денег звон за гранью, Где весы гремят. Вас не скроют замки и серали, Если небо грянет: «Не пора ли Оплатить проценты? Суд идет!» Разве шутовское благородство От расчетов за вчерашнее банкротство Вас тогда спасет? Прячьте же свой срам и злые страсти Под порфирой королевской власти, Но страшитесь голоса певца! Сквозь камзолы, сквозь стальные латы — Все равно! — пробьет, пронзит стрела расплаты Хладные сердца!

А что это за дерзкая мистификация с местом издания: на титульном листе под дешевым изображением головы Аполлона значится: «Напечатано в типографии города Тобольска», — в то время как в действительности — герцог уже знает это — книга вышла у Мецлера в Штутгарте.

Зачем понадобилось Шиллеру упоминать далекий сибирский город, с давних пор облюбованный русскими царями как место политической ссылки? Или, быть может, это намек на то, что, дескать, и родина автора — тюрьма? Или что стрелам Аполлона не страшны ни расстояния, ни остроги, ни власть предержащая?

Все следует запомнить, все учесть… Но сегодня Карл Евгений не хочет обострять отношений. Имя Шиллера сейчас у всех на устах — зачем Карлу Евгению подрывать свою репутацию просвещенного и терпимого монарха? Пусть публика сперва поостынет к новому кумиру…

Его светлость сдерживается. Для беседы с поэтом герцог избирает самый мягкий, так называемый «отеческий» тон, хорошо известный воспитанникам академии.

Он укоряет автора «Разбойников» и «Антологии» в отступлении от правил «хорошего вкуса», образцом которого для герцога неизменно является придворно-аристократическое французское искусство. Дружески журит поэта за то, что тот поддался влиянию грубого простонародного духа, свойственного, к искренней печали его светлости, многим произведениям современной немецкой литературы.

Тревожно и рассеянно слушает Шиллер герцогские упреки. Он еще во власти впечатлений от только что проделанной короткой дороги из Штутгарта в Хогенхайм.

После простых, обсаженных плодовыми деревьями полей, виноградников, фруктовых садов, обрамляющих большую дорогу, посетителя «с горделивой важностью встречает французское садоводство», — так опишет эти места Шиллер много позднее в одной статье.

Свободную природу с Хогенхаймом соединяет длинная строгая аллея подстриженных тополей, «искусственным обликом уже возбуждающая ожидание».

Для того чтобы попасть дальше, в парк, надо пройти через дворец.

«Это впечатление торжественности возрастает до почти тягостного напряжения, когда проходишь по покоям герцогского замка… где вкус странно сочетается с расточительностью». Ослепляющий глаза блеск, аляповатая роскошь «доводят здесь потребность в простоте до высшей степени и подготавливают самое чудесное торжество сельской природы, которая вдруг открывается путешественнику в виде так называемого английского сада, с его кажущейся непринужденностью…»

Старик ругает его «Антологию»? Еще бы! «Тон, господствующий в этой книге, чересчур своеобразен, глубок, мужествен, чтобы прийтись по вкусу нашим болтунам и болтуньям, любителям сладенького», — пишет анонимный рецензент «Антологии». Этот рецензент — сам Шиллер. Впрочем, он лучше кого бы то ни было знает и подлинные недостатки своего поэтического сборника. «Антология» возникла в спешке, буквально в течение нескольких месяцев. Шиллеру важно было противопоставить боевую демократическую поэзию беззубому «Швабскому альманаху» некоего Штейдлина, единственному поэтическому сборнику, выходившему в Штутгарте.

Юношеские стихи друзей Фридриха и его собственные, среди них — «Завоеватель», «Дурные монархи», «Колесница Венеры», открыто задевающие феодальные порядки, задают в «Антологии» тон.

Шиллер включил сюда и стихотворение «Руссо» — прославление памяти своего любимого писателя-демократа, до самой смерти травимого реакционерами.

Монумент, возникший злым укором, Нашим дням и Франции позором, Гроб Руссо, склоняюсь пред тобой! Мир тебе, мудрец уже безгласный! Мира в жизни ты искал напрасно — Мир нашел ты, но в земле сырой. Язвы мира ввек не заживали: Встарь был мрак — и мудрых убивали. Нынче свет, а меньше ль палачей? Пал Сократ от рук невежд суровых, Пал Руссо — но от рабов Христовых, За порыв создать из них людей

Шиллер написал немало нового: полную грубоватого юмора «Мужицкую серенаду», подражание городскому фольклору; мужественную балладу о швабском национальном герое графе Эберхарде Грейнере, для которого превыше всех привязанностей и чувств — интересы родной страны; стихотворение «Памятник разбойнику Моору…». Расставаясь с героем своей драмы, автор еще раз хочет подчеркнуть ее основную идею: разбойничество не путь для переделки общества. И все же славы, славы, а не позора заслуживает благородный юноша, вставший на путь открытой борьбы против несправедливого строя. Потомки оправдают его!

Чудо! Позорная смерть тебя венчала бессмертьем! Славы сорвал ты звезду, Став гордо на плечи позора. Близок день — позор улетучится дымом, И лишь одно восхищенье Сможет к тебе досягнуть.

Мудрено ли, что «Антология» не нравится Карлу Евгению еще больше «Разбойников»!

Не свой ли портрет видит он в «дурных монархах», преступных князьях, разоряющих народ ради собственных прихотей? Не понял ли он намек на свою любовницу — всесильную графиню Франциску фон Хогенхайм, владелицу нового парка и дворца, в стихотворении «Колесница Венеры»?