Фронтовичка

Часа два назад вперед пошла панцирная инженерная комсомольская бригада — молодые, крепкие ребята в новеньком обмундировании, тщательно выбритые, пахнущие одеколоном, в свежих, накануне боя подшитых подворотничках. Пошли легко, празднично, не сутулясь, когда рядом разрывались немецкие снаряды. Сутулиться они не могли. У каждого под гимнастеркой была надета броня.

За эти два часа они должны были продвинуться через две уже захваченные траншеи противника, выйти на нужный рубеж и приготовиться к атаке третьей, за которую немцы держались особенно упорно. Как только панцирники прорвут эту третью, опирающуюся на многочисленную артиллерию и вкопанные в землю танки, отлично оборудованную траншею, вперед двинется танковая бригада. Она должна будет прорваться за артиллерийские позиции, выйти на оперативный простор и потащить за собой другие части, которые и разовьют наметившийся успех.

Комбриг, начальники политотдела и штаба, командир разведки и комбаты были уже впереди, на наблюдательном пункте. Валя и Генка Страхов остались позади: ночью они приняли от армейских саперов проходы в минных полях, получили приказ провести танки по этим проходам и передать их следующей паре разведчиков. Потом танки развернутся и пойдут в атаку — тогда все разведчики присоединятся к штабу батальона и там получат новый приказ.

Танки стояли сзади — высокие и самоуверенные, выставив верхние башенки-надстройки из кустарника. У немцев уже не было наблюдателей в первых двух траншеях, а с третьей кустарник почти не просматривался. Да и, кроме того, в кустарниках давно торчали деревянные макеты таких же танков. Противник несколько раз обстреливал их, бомбил и фотографировал. Теперь он, вероятно, был убежден, что эти машины повреждены, иначе чем же можно объяснить, что в разгар кровопролитных боев они не пытаются помочь пехоте?

Танкисты ночью убрали макеты и на их место поставили настоящие машины.

Около полудня движение санитарных и грузовых автомобилей почти прекратилось. Будто сморенные жарой, исчезли и самолеты. Далекая перестрелка улеглась. По пыльным дорогам изредка мчались только мотоциклисты и юркие «виллисы». Казалось, что сражение захлебнулось. Наступило время обеда для живых и час предания земле мертвых. Но как раз в этот мертвый, знойный час молчаливые, вошедшие в летнюю притомленную силу лесные опушки, тронутые увяданием травостоя, давно не паханные поля словно взорвались: густая пыль, сенная труха перегоревших под орудийными жерлами трав, опаленная выстрелами листва — все поднялось враз и закружилось, гонимое все новыми и новыми толчками к горячему небу, разрываемому с сухим, коленкоровым треском разнокалиберными снарядами.

Этот внезапный грохот, покачивающаяся земля сразу расчистили дорогу тому волнующему и жутковатому, что тянулось с увалов, разбивало лень и неопределенность. Валя выплюнула стебель и осмотрелась. По дорогам мчались поблескивающие на солнце, с уже установленными снарядами «катюши». На подножках машин висли офицеры. «Катюши» съезжали с дорог на залежную землю, разворачивались и принимали строгий боевой порядок. Вслед за ними, волоча подпрыгивающие пушки, неслись артиллерийские тягачи.

Гул внезапной артиллерийской канонады заглушал шум автомобильных моторов, и Валя не могла их слышать. Но сердце у нее все сжималось и сжималось, потому что она не то что слышала, а ощущала тяжелый, вибрирующий гул, но не могла понять, откуда он идет. Гул все нарастал, вызывая оторопь, близкую к страху. Она подумала, что, может быть, это пошли ее танки. Она оглянулась и увидела, что танки все так же стоят в кустарнике.

— Эти сейчас дадут! — удовлетворенно сказал Генка и стал торопливо закуривать.

И тут Валя сразу поняла, что над ней летят самолеты.

Они шли группами. Вверху — изящные и злые двухмоторные «пешки», внизу — тяжелые, черные, устрашающе горбатые штурмовики. Над «пешками», легкомысленно и задиристо переваливаясь с крыла на крыло, кружили истребители. Этот трехъярусный, гудящий, стремительно деловитый поток самолетов, то пропадающий в знойном полуденном мареве, то на разворотах ослепительно вспыхивающий в солнечных лучах, ложился на боевой курс, нацеливаясь все на те же привольные, разделенные широкими долинами белесо-желтоватые увалы, из-за вершин которых поднимались ленивые темные дымы и, вздрагивая, ширились и растекались, как ширятся и растекаются кучевые облака.

«Катюши» на своих позициях стали задирать носы, опуская тяжелые решетчатые зады к земле. Артиллеристы уже проскочили залежные поля и выбирались на увалы, ручейками растекаясь по склонам.

Дымы за вершинами вздрогнули, разорвались и, поддержанные снизу, стремительно поползли вверх, навстречу падающим самолетам. Кучевки клубились, росли и постепенно густели. Теперь до Вали донесся не слитный, переплетающийся с канонадой и моторным гулом шум снарядных разрывов, а глухие, как могучие вздохи, удары тяжелых авиационных бомб. В клубах дыма ныряли неторопливые штурмовики, и на темном фоне кучевок проступали росчерки авиационных пушек и реактивных снарядов.

Сзади все били и били орудия, самолеты все еще бомбили, а «катюши», нацелив в небо семейства своих снарядов, молчали.

Когда первые партии штурмовиков стали отваливать от цели и, прижимаясь к самой земле, черными крестами пронеслись над головами, всю округу полонил жестокий, шипящий свист. Из внезапно образовавшихся клубов дыма стремительно вырвались огненные росчерки и, оставляя за собой курчавящиеся, быстро сливающиеся в полосы дымки, понеслись к увалам. Свист был так силен, что Валя на несколько секунд зажмурилась.

— Да-а… Скоро пойдут, — сказал Страхов.

И тут только она поняла, что все то, что пронеслось сейчас над ней и вокруг нее, весь этот парад и поток снарядов нужен только для того, чтобы помочь молодым, почти мальчикам, солдатам панцирной инженерной бригады сделать невозможное — прорвать Восточный вал, телами проломить металл, бетон, дерево-земляные сооружения и открыть дорогу ее бригаде.

Еще не очень искушенная в военном мастерстве, Валя все-таки поняла всю тяжесть начинающегося боя, всю его неправильность — не танки помогают пехоте прорвать оборону, а пехота прокладывает дорогу танкам. И потому, что она видела этих мальчиков, красивых своей мужественной подтянутостью, чистыми подворотничками, потому, что пахли они дешевым цветочным одеколоном и шли в бой, как на праздник, она решила, что эти мальчики ничего не сделают. Пусть им помогут вдесятеро больше — они ничего не сделают. Слишком уж они молоды и отсюда, издалека, казались слишком уж крохотными для того, чтобы захватить эти огромные и унылые желтоватые увалы, которые уже штурмовали гвардейские части, поддержанные и авиацией, и танками, и самоходками.

Что-то близкое к отчаянию охватило Валю. Она обессилела и сникла. Издалека, с увалов, донесся дробный тяжелый гул. Он был похож на стократно усиленный стук града по высохшей, истомленной земле; рвались снаряды «катюш», а сами «катюши», оставляя за собой шлейфы пыли, уже катили в тыл.

Дымные кучевки прекратили свой рост, зловеще покрасовались на перекаленном белесом небе и стали медленно оседать, растекаться. Из глубины боя доносился машинный и тоже слитный, как на швейной фабрике, стрекот пулеметов и автоматов, нестрашные разрывы гранат и гулкие толчки толовых зарядов, которыми панцирники взрывали недоступные пехоте укрепления. Над долиной между двумя увалами гроздью взлетели три зеленые ракеты, потом две желтые и снова три зеленые. Валя знала, что обозначает этот сигнал, но что-то удерживало ее на земле, мешало подняться и занять свой пост.

Страхов лениво присел на корточки, воткнул недокуренную цигарку в землю и притоптал ее.

— Пошли, Валька.

Но Валя не могла подняться. Отчаяние, предчувствие собственной смерти, чрезмерное нервное напряжение, пришедшее к ней неизвестными путями с увалов, обезволили ее, и она не могла найти в себе силы, чтобы подняться и идти. Идти туда, где гибли пахнущие одеколоном панцирники, где оседали дымные кучевки и где, машинно и теперь страшно, стучало стрелковое вооружение.

— Ты что это? — удивленно и в то же время заботливо спросил Генка. — Занемогла?

Валя вконец забыла, что она является старшей в паре, что это она должна руководить разведчиком. Геннадий казался ей мужественным, отчаянно смелым, и она тянулась к нему, как к спасению. И Страхов понял это:

— Ничего… бывает. Ну, пошли, что ли, — уже с металлическими, командирскими нотками в голосе закончил он.

И этот металл немного подбодрил Валю. Она поднялась и, стараясь идти за спиной Геннадия, поволокла непослушные ноги по пыльной траве.

Из кустарников, солидно покачиваясь на ходу, вышли первые танки. Геннадий оглянулся и побежал, вытаскивая из-за голенищ регулировочные флажки. Валя тоже побежала и тоже вытащила флажки. Когда они добежали до места — оплывшей с зеленым дном воронки неподалеку от бывшего переднего края обороны советских войск, — Валя мысленно молила только об одном: чтобы Геннадий стал командиром. И он стал им, и не только потому, что понял Валю до конца, а потому, что не понимал, как это можно подчиняться женщине. Все еще безвольно подчиняясь ему, понимая его с полуслова, с одного взгляда, она заняла свое место, теперь уж место подчиненного, и, подражая Геннадию, приветственно помахала флажками.