Фронтовой санбат

– А снаряды врага в ваш танк попадали? – неожиданно спросила Людмила.

– Попадали! – сказал сержант. – Конечно случалось такое. Но броня у нас был по-настоящему крепка. Она иногда до красна накалялась в месте удара и от неё во все стороны окалина… Рикошет, снаряд дальше улетал, а броня медленно темнела на глазах.

– Началось то, как сообщалось, споро! – сказал командир госпитального взвода.

– Как сказать, – покачал головой сержант, – я, конечно, всей обстановки не знаю. У меня свои дела – радиосвязь. Да только слышал, что командиры недовольны были началом. Думали, что ударим внезапно, а оказалось, что немцы ждали нашего удара, а потому сопротивление было сильным. К полудню мы смогли продвинуться не больше чем на два-три километра. Несколько тридцатьчетвёрок враг подбил, и они сгорели на наших глазах…

– А экипажи? – вырвалось у Людмилы Овчаровой.

– Экипажи? – переспросил сержант, – всяко. Кто-то успел покинуть танк, а кто и.., – он лишь слабо рукой махнул. – Говорю ж, комбат сразу определ, что нас ждали. Вот так. Ну и дальше быстрого продвижения на нашем участке не получилось. И так продолжалось несколько дней. А вот восемнадцатого мая произошло что-то ужасное. С утра над нами буквально повисли вражеские бомбардировщики. Улетали одни – прилетали другие. В перерывах «мессеры» поливали нас пулемётным огнём. Танкам, конечно, пулемёты не страшны, но пехота несла потери. Помню, комбат сказал, что мы в ловушке. И действительно, откуда вдруг появилось превосходство у врага, ведь перед наступлением нам говорили, что наносим внезапный удар и вскоре будем в Харькове. И ещё слышал – проскальзывало в разговорах комбата с ротными – что продолжать идти на Харьков рискованно, что могут отрезать от своих. Мне то, повторяю, суть событий не была ясна. Но вот это «отрезать могут», насторожило. А нас ещё и девятнадцатого числа гнали вперёд. И по-прежнему стояла задача взять Харьков. Налёты врага были опустошительными, наша авиация появлялась редко. Так прошло два дня. А на третий – двадцатого числа – снова началась наша артподготовка и снова нас бросили вперёд. И снова авиация… Тяжелые бомбы выводили из строя тридцатьчетвёрки. Тут и нашим КВ досталось. Прямое попадание – ясно конец. Ну а если рядом, то бывало боекомплекты детонировали. Видел я как менялось настроение наших командиров, как мрачнел комбат. Потери были велики, сопротивление врага нарастало.

Пройдут годы и будут опубликованы самые различные свидетельства о тех страшных дня, а среди них письмо капитана танковых войск вермахта Эрнста-Александра Паулюса, сына в то время генерал-полковника, а впоследствии фельдмаршала Паулюса. Получивший тяжелейшие ранения в тех боях немецкий капитан рассказывал отцу:

«Русское командование совершенно не умеет грамотно использовать танки. Один пленный советский офицер-танкист рассказывал… Когда Тимошенко наблюдал атаку своих танков и видел, что немецкий артогонь буквально рвёт их в куски, он только сказал: «Это ужасно!» Затем повернулся и покинул поле боя».

Конечно, обобщение сделано в духе немчуры. Не всё русское – или на то время правильнее советское командование – не умело использовать танки. Те, кто хотел использовать правильно это грозное оружие, учились этому, а вот факты из сорок первого года, когда на Украине под чутким руководством Жукова в течение недели было утрачено около трёх тысяч танков, или когда под Минском под чутким руководством Павлова погиб мощный 6-й механизированный корпус, в составе которого было свыше тысячи танков, причём более половины уже новых образцов, или опять же под чутким руководством уже Тимошенко под Смоленском были загублены 5 и 7 мехкорпуса, увы, заставляют поверить в то что писал сын фельдмаршала, осознавшего всю низость и мерзость гитлеровского режима и перешедшего на сторону будущей Германии, которую уже в годы тяжелейшей войны планировал воссоздать Сталин, заявлявший: «Гитлеры приходит и уходят, а немецкий народ остаётся!».

Конечно, рядовые красноармейцы, сержанты, да и командиры, состоявшие в званиях, уже через несколько месяцев ставших офицерскими, многое видели, многое понимали, а недоумение по поводу вот этаких жестокосердных наблюдателей, как Тимошенко, пока оставляли при себе. Оставляли размышления на потом и продолжали мужественно сражаться не за Тимошенко и Хрущёвых, а за свою Советскую Родину.

Продолжая свой рассказ, сержант Маломуж вынужден был останавливаться и на эпизодах страшных, эпизодах чудовищных…

– Не помню на какой день, но помню точно, как горько прозвучал приказ на отход и как услышал я впервые страшное слово окружение, – негромко проговорил сержант. – А дальше ещё ужаснее. Полк, которому был придан наш танковый батальон, был назначен в арьергард. Мы обеспечивали отход основных сил дивизии, контратаковали и хотя задачу выполнили, понесли огромные потери. Осталось в батальоне всего девять танков. Да и их пришлось взорвать, потому что не было ни горючего, ни боеприпасов. Танкисты влились в стрелковые подразделения и двинулись на восток. А вокруг – сказать страшно. Горели деревни, колхозные постройки, хлеб на полях. А кругом вперемешку трупы людей и домашнего скота. На дорогах толпы беженцев. Это уже были жители населённых пунктов, испытавших на себе зверства гитлеровцев. Все спешили уйти от опасности. И мало кто знал, что все пути отхода перерезаны. Никто уже нас не кормил, но ладно голод – страшно мучила жажда. Устанавливалась жаркая погода. Кое как добрались бы до берега Дона. Переправу бомбили юнкерсы. Свист, вой, взрывы. А тут ещё приказ: переправляли только штабы, раненых и матерей с детьми. Что делать? Пристал я к небольшой группе командиров и красноармейцев, которая отправилась вверх по течению Дона. Прошли около полутора километров, разделись и поплыли через реку. Я в палатку положил красноармейскую книжку, комсомольский билет, фотографии родных, взял пилотку в зубы и поплыл. Спасло меня то, что я хорошо плавал и почти полуживой доплыл до противоположного берега в районе села Вёшки, где мне помогла выбраться из воды казачка, а многие из моей группы не доплыли. В Вёшках в те дни погибла от бомбы мать писателя Шолохова.

Мне просто чудом удалось переправиться и избежать самого страшного, что могло случиться. И вот на противоположном берегу нас собирали в группы, кое-как одели, кормили и отправляли в сторону Сталинграда. Главное, что я снова был в строю и готов был защищать Отечество. То, что сохранил свою красноармейскую книжку, несмотря на тяжелейшую переправу через Дон, стоившую жизни многим бойцам и командирам, помогло быстро вернуться в строй. Меня и ещё четырех человек вернули в свой танковый полк. Командир батальона при отступлении пропал без вести. Командир 3 роты стал командиром батальона, а меня назначили командиром танка и, как говорят, пеше по танковому, ушли мы на переформирование в Сальские степи за Волгу, ну а потом снова бои, пока вот не получил это ранение.

Сержант замолчал. Некоторое время молчали и все слушатели.

Наконец, Людмила робко спросила:

– Вот вы танкист. Скажите, а не слышали о таком командире танковом, о капитане Теремрине?

– Эх, милая барышня, фронт-то велик, да и я в танкистах, как рассказал до вашего прихода, совсем недавно. Найдётся, коли жив, ваш капитан.

Все промолчали, потому что, как считали: не найдётся, потому как сомнений в гибели жениха Людмилы Овчаровой не было ни у кого, кто знал её горькую историю.

И никто не ведал, что в этот самый час уже не капитан, а майор Теремрин, был доставлен на полковой медицинский пункт гвардейского стрелкового полка, которому был придан его батальон. Ранение было серьёзным. Он часто терял сознание, и на ПМП, оказав первую врачебную помощь, решили рано утром, как только хоть чуточку развиднеется, направить его в медсанбат.

Машина была подготовлена для доставки очередной партии раненых на остров в больший излучине Дона. Теремрину предстоял путь в тот самый медсанбат, передовой отряд которого, он несколько дней назад буквально спас от врага.

А в медсанбате заканчивался разговор с сержантом-танкистом. И вдруг, неожиданно, в палатку буквально ворвался посыльный.

– Командир медсанбата всех командиров подразделений собирает на совещание.

– Где собирает? – спросил Гулянин.

– В штабе.

– Спасибо. Идём.

Кирилов был немногословен:

– Спасибо за самоотверженный труд, спасибо, товарищи, за мужество. Наша работа не прекращалась даже во время обстрелов и бомбёжек. Теперь о ближайших задачах. Раненых срочно отправляем в госпитали. Медсанбат немедленно передислоцируется в небольшой хутор, что в четырёх-пяти километрах отсюда. Располагаться будем на северо-восточной окраине хутора. Там уцелело несколько хат. Вокруг хат – сады. Там и поставим палатки. Приступить к свёртыванию медсанбата. Командиру госпитального взвода организовать эвакуацию раненых.

Раненых было много, машин не хватало. Командир госпитального взвода поспешил на дорогу и попросил регулировщика направлять в медсанбат порожние автомобили, возвращающиеся с передовой в тыл. На фронте к раненым отношение особое. Каждый понимал, что может оказаться в таком же положении. Водители охотно поворачивали в медсанбат и брали с собой столь ответственный груз, чтобы доставить в указанное место. Собственно, командир дивизии отдал приказ использовать порожние автомобили для нужд медсанбата, в котором хоть и был свой автотранспорт, да его в столь тяжёлых и кровопролитных боях не хватало.