Фру Марта Оули

Из наших теперешних разговоров я узнала о его тогдашних страданиях, но теперь для него это всего лишь отблеск былого. Все это уже не имеет для него значения. Оказалось, что ему легко было уверовать, теперь он весь — воплощенная вера.

Он спросил меня, не хочу ли я причаститься вместе с ним.

«Только если ты не хочешь, то не надо. Ведь ты не можешь на многие вещи смотреть так же, как я, ведь ты целиком принадлежишь жизни… Понимаешь, не нужно этого делать ради меня. Причастись, если у тебя лежит душа к этому».

Я была так рада, что тут же согласилась, он прямо весь просиял.

Каждый день я читаю ему вслух Библию, и мы ведем душеспасительные разговоры. Ему нельзя много говорить, его тихий хриплый шепот то и дело срывается, и я постоянно наготове с полосканием и питьем.

Его рассуждения уже не кажутся мне такими чуждыми, и в этой игре в веру есть даже какое-то утешение. Конечно же, в христианстве весьма ощутима внутренняя стройность и гармония, как будто стоишь в высоком соборе с цветными витражами, только я ведь никак не могу отвлечься от мысли, что подлинный мир и настоящий свет находятся там, за стенами собора.

Боже Всемогущий, какое отчаяние охватывает меня при мысли, что конец близок. А я все лгу и лгу, не осмеливаясь произнести вслух ни слова правды.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РАЗРОЗНЕННЫЕ ЛИСТКИ

Лиллеруд, июль 1904 г.

Господи, но что же я в самом деле за человек? Я всегда считала себя умной и доброй. Да, я совершила большой грех, но почему-то думала, что вина лежит не на мне. Теперь все предстает передо мной совсем в другом свете. Теперь я осознаю, что была слепа и не способна на взаимопонимание, как никто другой. Моя жизнь совсем разбита. И причина наверняка где-то внутри меня самой.

Когда я обвожу взглядом комнату, где в кроватках почивают мои детки, я начинаю размышлять о том, какие разочарования и трагедии могут ждать меня в будущем. Неужели мне суждено так или иначе потерять их, как и многое другое в жизни? Мне представляется, что вся моя жизнь — это цепь неудач и несбывшихся надежд, которые покидали меня, но причина всего этого кроется во мне самой. Я так устала от всего, что даже не представляю, как жить дальше; пережив столько несчастий, я оказалась сломлена и подавлена и уже просто не осмеливаюсь подняться.

Я беру бумагу и письменные принадлежности, чтобы ответить на письмо Хенрика. Я перечитываю его еще раз и ощущаю в нем искру былого чувства, но мне самой нечем ответить на это. И все же я не могу сказать, что его письмо оставляет меня равнодушной, мне приятно, что я небезразлична ему. Не думаю, чтобы нам с ним довелось еще когда-нибудь свидеться в этой жизни, но все же приятно сознавать, что там, в Нью-Кастле, он вспоминает обо мне с теплотой. Наверное, он и впрямь глубоко привязан ко мне. По натуре-то он верная душа.

Тут все жалуются на солнце, которое так и шпарит целые дни напролет.

Я люблю сидеть у опушки леса или у реки. Повсюду все выжжено, а здесь мох, свежий и зеленый, и ольшаник, густой и тенистый. Река обмелела, но от нее веет прохладой, и так хорошо сидеть и вслушиваться, как она журчит по камням, и наблюдать за солнечными бликами среди листвы, которые заставляют сверкать и искриться и речную пену, и рои многочисленных мошек, резвящихся над водой.

А иногда я отправляюсь в горы, сплошь покрытые еловым лесом, кое-где его сумрак пронизывают солнечные лучи, отдельные деревья сбегают по низким округлым холмам, а вдали, на солнечном горизонте, синеет полоска горного хребта. В эти светлые, почти раскаленные летние дни в лесу царят мир и покой, как будто все погружено в вечный сон; кажется, будто слышишь, как струятся соки в стволах деревьев и стеблях вереска, и под конец явственно ощущаешь в своем теле тихое и сонное течение жизни, и постепенно скорбь тускнеет и стихает.

Детей я почти не вижу. Целые дни напролет они резвятся у нашего бывшего летнего домика: они играют с детьми нового владельца. Эйнар сначала было отказывался туда ходить, а теперь и он играет вместе с другими.

Только Осе остается на хуторе у Рагны и возится с ее сынишкой Томасом, который еще бегает без штанов. Когда я беру дочку к себе на руки и она начинает лепетать что-то большей частью для самой себя, я то вникаю в ее лепет, то предаюсь собственным мыслям, а потом вдруг ясно осознаю, что в ее маленькой головке помещается целый мир и вряд ли я способна хоть в какой-то мере проникнуть в него. Да и стоит ли пытаться? Душа даже собственного ребенка подобна незнакомой стране с бесконечным множеством извилистых путей и дорог. Всякая мать думает, будто хорошо знает и понимает своих детей, но наступает день, когда любой из них скажет, что это не так. И все же, сидя с Осе на руках, я ощущаю, что не одинока. Нет большей близости между двумя людьми, чем между матерью и ее ребенком, которого она держит на руках.

Когда после смерти Отто Хенрик предложил мне выйти за него замуж, я согласилась ради детей. Я была такая измученная, что просто сходила с ума от мысли, что придется одной выдерживать все жизненные невзгоды, растя четверых детей.

Хенрик сидел рядом со мной в часовне на похоронах Отто, и его лицо было таким же бледным, как и лицо Отто в гробу. Его трясло, как от холода, когда пастор Лекке говорил о Божьей благодати, которая снизошла на Отто во время его болезни, перед самой кончиной. Пастор говорил о том, что поначалу Отто предавался только земным заботам — занимался торговлей, — но в тяжкие дни испытаний обратил свои взоры к небу. Некоторые выражения в его речи казались мне уже слышанными от Отто, только сейчас они представлялись какими-то странными, искаженными, как будто бы услышанными во сне. Не преминул сказать пастор и о беззаветно преданной жене покойного, а также о его верном друге и компаньоне.

Я была как в бреду среди звуков псалмов, венков, множества чужих, неприятных людей в черных цилиндрах, среди старых друзей, почти забытых в последние годы.

Все происходящее было таким нереальным с того самого момента, когда за мной неожиданно прислали из санатория.

Отто был в сознании, он узнал меня, но почти не мог говорить. В какие-то мгновения он то лежал спокойно, то начинал метаться. Я представляла себе смерть совсем по-другому. По словам доктора, собственно агонии не было. Но я помню, как в комнате нарастала тревога, Отто держал меня за руку, и вдруг, взглянув куда-то мимо нас всех, он произнес: «Господь…»

А перед этим он сделал знак, что хочет сказать мне что-то важное, а когда я наклонилась к нему, прошептал: «Не нужно стоять, Марта, присядь, милая!»

Я жаловалась Хенрику: «Возможно ли возмездие страшнее того, что постигло нас?» Мы будем вместе ходить на могилу Отто, постоянно вспоминая о содеянном и сознавая, что уже ничем и никогда не сможем искупить свою вину! Нам остается только бесконечное раскаяние, а от него нет никакого проку.

«Ты права», — согласился Хенрик.

«Бедные мы, несчастные. Всю жизнь будем нести на себе бремя вины. Вины, которая сидит в нас так глубоко, как некая неизлечимая болезнь. И мы с тобой вполне осознаем это».

«Осознаем, но что именно, Марта? Что мы страдали, страдаем и будем страдать? Но к чему эти страдания, как они отразятся на нашей жизни? Этого мы не понимаем. Это нам неведомо».

«Это твое мнение. Это тебе неведомо. Потому что ты думаешь о жизни, а моя жизнь кончена».

Хенрик ничего не ответил. Он сидел, молча глядя перед собой.