Фрунзе

Повидал он и Георгия Гапона. Смуглолицый священник пересыльной тюрьмы был красив. Грудной, глуховатый баритон его был приятен, но речи отталкивали: всю надежду он полагал на доброго государя.

Плел он страшную чушь. А многие слушали его с восторгом и верили его словам. Видимо, их сбивало с толку то, что на высоком помосте стоял священник, а не горячий студент-агитатор или свой брат рабочий, неумело, но искренне призывавший их скинуть царя с престола.

Метали молнии против Гапона неугомонные большевики: обзывали этого красивого попа царским холуем, полицейским кумом. Их слушали и иногда выражали поддержку. Но начинал говорить Гапон — тихо, спокойно, никого не оскорбляя, и все замирали.

На одном из митингов на Выборгской стороне, на заводе «Промет» в Тихвинской улице, Михаил Фрунзе попросил слова после Гапона и сказал:

— Я — студент. Ни в какой партии не состою. Имя моё Михаил, a фамилию не скажу. Как говорит отец Георгий, господь бог знает мою фамилию, а полиция пускай останется в неведении: мне еще учиться надо!

Одобрительный смешок прокатился по залу, и Михаил качал свою первую публичную речь:

— Добрых царей я не знаю. Римский император Нерон забавлялся тем, что кидал на растерзание львам первых последователей Иисуса Христа. Королева прекрасной Франции Екатерина Медичи, правившая за своего сына Карла Девятого, не шевельнула рукой в ту короткую августовскую ночь святого Варфоломея, когда ее католики очень ловко вырезали тридцать тысяч гугенотов. Русский император Николай Первый без содрогания повесил на валу Петропавловской крепости декабристов: Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского. Миротворец Александр Третий казнил Перовскую, Желябова, Кибальчича, Ульянова. Николай Второй каждодневно ссылает передовых людей в места отдаленные: у нас, в Семиречье, на каждой улице по ссыльному. А виноваты они только в том, что желали вам добра. Господин Гапон забивает нам голову детскими сказками. Царь не потому зол на революционеров, что он вампир. Он главный помещик России, и всякое потрясение основ империи касается лично его, а потом уж его сановников. Богатые никогда по доброй воле не делятся благами с бедными — не мне вас учить! Отнять у них все добытое вашими руками — это иное дело! А клянчить да плакать, ей-богу, это удел побирушек, а не рабочего класса!..

Гапон уехал с митинга обескураженный. А Фрунзе добирался до паровичка в прекрасном настроении.

По дороге догнала его девушка, с виду курсистка: на слабо освещенной улице он разглядел лишь контуры круглого лица, меховую шапочку, шубку и муфту.

— Подождите, товарищ Михаил! Я восхищена вашим выступлением. Но почему-то никогда не встречала вас раньше, хотя знаю почти всех способных агитаторов в городе. Меня зовут Оля. Я бывшая студентка женского медицинского института, исключена за неблагонадежность. Теперь я организатор Выборгского района.

— Ну, Оля, сам бог послал мне вас! А то я блуждаю в потемках и никого толком не знаю в питерской организации.

— Зовите меня Соней: это моя кличка. А фамилию узнаете со временем — за мной следят. Вы не торопитесь?

— Нет.

Соня подхватила его под руку, и они шли и шли по заснеженным тихим улицам к Петербургской стороне. Против Петропавловской крепости завернули на Каменноостровский проспект — прямой и бесконечный и очень светлый от электрических фонарей.

Поговорили о Гапоне: почему его «Собрание» успешно вербует сторонников? Сборища его проходят легально и дают какую-то отдушину общественной жизни. Кроме того, в Питере очень мало большевистских агитаторов, да и тех почти каждый день отправляют за решетку. И вместо того чтобы дезавуировать Гапона на рабочих собраниях, они вынуждены безмолвно слушать его проповеди в тюремной церкви. Из-за вечных провалов никак не удается сколотить крепкие ядра во всех районах: у выборжцев нет то организатора подрайона, то пропагандистов, то ответственного агитатора. При такой ситуации большое влияние в столице приобрели меньшевики: их полиция почти не трогает. В городе шесть районов, меньшевики главенствуют в трех: Петербургском, за Нарвской заставой и на Васильевском острове. Самое их засилье на Петербургской стороне: там большевикам не дают и рта раскрыть на гапоновских сборищах. Меньшевики против массовых политических стачек и демонстраций, они «банкетчики». А на Выборгской стороне, где им дают афронт, недавно прокатилась могучая стачка на Ново-Сампсониевской мануфактуре. Самые крикливые меньшевики — Дан и Троцкий — выдвинули для своей партии лозунг: «Мир во что бы то ни стало!» А это чистая разновидность оборончества: господа мартовцы пытаются спасти от поражения отечество помещиков и капиталистов и ничего не говорят о революционной борьбе с самодержавием. Очень обтекаемые господа Мартов и Ко, и с ними дело идет к полному разрыву. Двадцать два большевика во главе с Лениным опубликовали в августе обращение к партии: они требуют созыва III съезда РСДРП. А меньшевики противятся этому. Сейчас Ленин готовит в Женеве выпуск новой газеты: «Искру» захватили меньшевики, и она уже не отражает воли всей партии.

— А вы, Михаил, хотели бы работать в нашем большевистском районе?

— Безусловно!

— Я вам передам литературу. Только берегите ее так же крепко, как и себя. В доме у меня встречаться нельзя: я вам дам явку на Сампсониевском проспекте. Приходите завтра вечером, получите адреса, где надо выступать на летучках… Эх, я разговорилась! Расскажите что-либо о себе…

Михаил нарисовал портреты профессоров, затем перешел к Анненскому, у которого слушал Горького. Стал ворошить верненские воспоминания, всякий раз возвращаясь к веселым и опасным проделкам, непременно связанным с Костей Суконкиным — сыном бедного отставного солдата, неутомимым на всякие выдумки.

— Ходили мы с Костей на охоту, даже на кабанов, а в таком деле нужны и смелость и выдержка. А один раз решили устроить дуэль — на ружьях, заряженных дробью. Влепил мне Костя шесть дробинок в лицо, вот остались следы, как от оспы.

Были и другие озорные забавы. Однажды темной ночью сделали в городе ералаш: вывеску «Трактир» навесили над крыльцом в доме полицмейстера, а трактир превратили в модную галантерейную лавку… Но случались дела и поважнее: за реферат о Максиме Горьком в кружке самообразования чуть не вылетел из гимназии. Успел, правда, и прочитать кое-что из серьезных книг, к примеру, «Капитал» Маркса. Жил у нас один здешний ссыльный студент, он помог нам разобраться в политике.

— Кто?

— Тихомиров.

— Геннадий? Бог ты мой: мы совсем потеряли его из виду. Он и сейчас в Верном?

— В августе был там. Когда прощались, он назвал мне двух товарищей: Жарновецкого и Крыленко.

— Знаю их.

Соня задумалась. И какое-то время они шли молча, только снег звонко хрустел под ногами. На углу Большого проспекта и Широкой улицы закончилась их встреча — у освещенной витрины хлебной лавки, под огромным золоченым кренделем, служившим вывеской. Только теперь Михаил разглядел лицо своей спутницы: круглое, курносое, с большими жгучими глазами, похожими на два спелых каштана. Его нельзя было назвать красивым, броским, запоминающимся с первого взгляда. Но глаза манили и притягивали: они горели молодостью, жизнью.

А возле них, на висках, выбивались из-под шапочки два черных локона, слегка припорошенные инеем.

— Дом мой рядом. До встречи завтра, Михаил!.. Да, кстати: в институте у вас есть Асатур Арбекян. Передайте ему, что вы говорили со мной. Он введет вас в студенческую организацию социал-демократов. Там вы будете в своей стихии. И уж конечно, встретитесь с Крыленко и Жарновецким…

Почти до полуночи добирался Михаил в Лесное… И в холодном вагончике сидел он как на раскаленных углях: не один он теперь, не один; определилось его важное и опасное дело; и он будет смело выполнять его, чувствуя рядом локоть товарищей!

Есть такие чудодейственные повороты в человеческой судьбе, когда месяц равен году, год равен долгой жизни. И Фрунзе вдруг приблизился к такому крутому повороту. На всю свою жизнь оглянулся он с новой высоты, и смешными показались ему юношеские потуги выразить себя в озорных шалостях: и эта «темная» в городском саду, когда насмерть перепугался Павел Герасимович Бенько; и эта трактирная вывеска, перенесенная к дому полицмейстера; и подпольная листовка, выписанная печатными буквами: «Обращение партии Вольных Соколов в городе Верном ко всем гимназистам и гимназисткам. Долой царя! Да здравствует республика!»

Куда там! Все это неосознанное буйство молодой крови. А если глянуть в корень, так все это шло по старой пословице: «Лучше слыть озорником, чем дураком».

Теперь-то он хорошо знал, что и «Долой царя!» и «Да здравствует республика!» — программные требования подпольной партии, самой передовой и организованной, и что за достижение этих лозунгов можно заплатить жизнью, если нести их с оружием в руках и драться на баррикадах при вооруженном восстании.

И всякие юношеские иллюзии, связанные с Питером, развеивались, как снежинки на ветру. В Верном он рисовал себе Северную Пальмиру, как и всякий провинциал, отправляющийся из своей глухомани в резиденцию царя, его министров и великосветской знати. В мечтах это был город-сказка, чудесное «Петра творенье». Фрунзе знал теперь этот город неплохо: его столичную чопорность и безудержную, показную пышность, которая внешне подчеркивала величие и могущество империи; и хмурую красоту дворцов, особняков, набережных и каналов; и простую, ясную географию прямолинейных проспектов и улиц. Но знал он и гнетущую нищету работах кварталов.

А в столовой, где проходил митинг, удушливо пахло кислыми щами и махоркой. И рыжая тощая кошка, мурлыча, терлась боком о валенок Гапона…

— В бой, Михаил, в бой! — говорил себе Фрунзе, шагая от станции к своему общежитию.

Еще одно письмо было отправлено в Семипалатинск Косте Суконкину 15 ноября 1904 года. Все уже было покончено с юношескими иллюзиями. И Фрунзе определился в сложном водовороте событий, захлестнувших столицу.

«Извини, Костя, что я долго не отвечал тебе. Но ты не поверишь, что у меня положительно нет времени писать письма; сейчас у нас идет сильное брожение, да и не только у нас, но и во всех слоях общества; в печати теперь пишут так, как никогда не писали; везде предъявляются к правительству требования конституции, отмены самодержавия; движение очень сильно. Не нынче так завтра конституция будет дана; не дадут в этом году, дадут в следующем. 6-го ноября в Петербурге было назначено заседание представителей от всех земств; это заседание, хотя и не было разрешено правительством, все-таки состоялось и выработало программу, исполнения которой потребует у правительства. Между прочим, § 1 этой программы заключает требование созыва учредительного собрания для выработки им конституции. Сейчас среди студенчества и рабочих, а также среди частных лиц идут приготовления к грандиозной манифестации; ряд частичных демонстраций уже был как у нас в Питере, так и в других городах, но это только не что иное, как прелюдия к самому главному, которое имеет быть в начале декабря.