Фуга

Когда-то давно, в детстве, Томас думал, что нет ничего лучше, чем быть мастером. Ходить по улицам, касаться стен домов и чувствовать себя с Асном одним целым. И чтобы каждый житель знал в лицо. Теперь Томасу очень хотелось купить шляпу и куртку с высоким воротом, чтоб видны остались разве что глаза.

– Мастер, а мастер, а что там с погодой?

– Я выясню и сразу вам сообщу.

– Мастер, а солнышка бы?

Если бы он мог!

Они, кажется, путали его то со священником, который Томасу едва кивал, то с неким духом – исполнителем желаний, то с врачом. Люди стекались к нему в дом облегчить душу, со смешком посоветовать найти жену (в тяжелых случаях – попроситься на ее место) и убедиться, что все будет хорошо – в последнее Томас сам давно не верил. Люди здоровались на улице, он отвечал и знал почти наверняка, что на его месте все по-прежнему видят отца. Он бы и сам не прочь, чтоб на его месте был отец, да только тот ушел и не спросил.

Отец был мощным, крепким, ступал тяжело – вот уж опора так опора, крепкая рука… Томас уродился длинным, тонкокостным, с узким лицом типичного зануды и все гадал, чем провинился город, что ему вдруг достался такой мастер. «Хилый ты», – говорил отец, и ладно бы с презрением, так нет, с жалостью.

Отец любил копаться в земле, собирать грибы, слушать о людских горестях – и выпить тоже любил. Не то чтобы он делал это часто, но после его смерти Томас обнаружил на полке в кладовой ряд пузырьков: «черносм», «малин», «шиповник-пнш», «оч сильн». К «оч сильн» Томас однажды даже приложился, промаялся головной болью целый вечер и больше с горячительным наследством не экспериментировал – пусть стоит уж… Отцовский сад медленно зарастал крапивой, и Томас видел в этом что-то правильное.

Томас любил просыпаться загодя. Загодя – это чтобы в прихожей никто не ждал и можно было пить свой крепкий чай на полутемной кухне, ежиться от прохлады и приходить в себя. А не любил он просыпаться от того, что кто-нибудь стучал в дверь его спальни. Причем не этим робким, виноватым стуком, который все-таки хотя бы сознает, что он не вовремя, а наглым, укоряющим, уверенным.

– Доброе утро, – сказал Томас в пустоту, приподнявшись на локтях и пытаясь не рухнуть обратно лицом в подушку, – сейчас я выйду, минутку терпения.

Главное – сбросить одеяло, дальше – проще. Дальше вам попросту вмиг станет очень холодно, и вы будете вынуждены запрыгнуть в тапки и надеть халат, и потом двинуться, соответственно, к двери, по пути расправляя плечи и придавая мягкому лицу более-менее дневное выражение. Чуть отстраненное, слегка сочувственное и чтоб читалась по нему готовность выслушать, а отвращение ко всему на свете не читалось бы. И кто там в нем нуждается с утра пораньше? Только не плачущая женщина. Пожалуйста. Еще ведь осень только-только началась.

Он затянул пояс халата, распахнул дверь и самым предупредительным тоном, какой только смог выдать, спросил:

– Да-да?

И, конечно, все его трогательные приготовления остались втуне, потому что на пороге стоял не кто иной, как мэр города.

Она усмехалась и мерила его взглядом.

– Доброе утро, – повторил Томас и запахнул халат плотнее. – Чем обязан?

– Ой, да чего сразу обязаны-то! – Госпожа мэр, для него давно просто Анна, махнула рукой, и Томас понял, что свои плащ и шляпу она уже повесила в прихожей, потому что сейчас стояла в белом платье и синем жакете поверх. Еще она опиралась на черный зонт, и Томас живо вообразил, как кончик этого чудесного зонта упирается ему в грудь или живот.

Анна тем временем продолжала говорить в той чересчур бойкой манере зрелых женщин, которой Томас иногда втайне завидовал:

– Какая разница? Обязан, не обязан, то, это, пятое-десятое… Просто шла мимо и дай, думаю, зайду поинтересуюсь, как у мастера дела, раз уж лицо я вроде как уполномоченное…

– Интересоваться, как дела, в шестом часу утра? – уточнил Томас и жестом предложил взять ее под руку.

Они молча дошли до кухни – она в парадном платье и даже с серьгами в ушах, а он в халате, – и Томас молча заварил цветочный чай, не дожидаясь, пока прозвучит обеспокоенное:

– Мне можно мой любимый, да? Ну вот тот, с розами который… Вот спасибо.

– Только для вас его и держу.

– О, это вы правильно…

Анна приканчивала маленькими глотками вторую чашку и выглядела подозрительно довольной. Томас зачем-то вспомнил их первую встречу после похорон отца – когда она в толпе простых рабочих мрачно глядела на прорванную трубу, подоткнув платье и надев мужские сапоги. Труба выстреливала то фонтаном кипятка, то грязью, хотя по идее грязи там не должно было быть. Рабочие, узнав Томаса, зашептались, Анна сдула со лба мешающую челку и спросила устало:

– Мастер, а мастер, ну вот что это за история?..

– Это труба, – ответил, – рукотворная.

– А что, есть разница?

Он уже собирался объяснять, что с рукотворной трубой сложнее договориться, и что город, наверное, не спросили, когда столько-то лет назад ее прокладывали, и что в любом случае лучше бы его позвали сразу, потому что теперь город волнуется и вот и дождь идет особенно противный, – но Анна фыркнула, и он вдруг ясно понял, что эти тонкости ее не интересовали. Ей нужно, чтобы вода из трубы перестала хлестать и чтобы больше таких штук не повторялось, а как там Томас этого добьется, что за природа у их с Асном связи – вообще не важно. Только очень практичный человек может стать мэром воображаемого города, и Анна Риданайхэ подходила на эту роль замечательно. И поставки продуктов, и городской бюджет, и праздники, и сбор налогов, и еще что-нибудь для Томаса неведомое – всем этим заправляла Анна, и успешно. Она всегда казалась моложе своих лет – крепкая, невысокая, ладная женщина с карими глазами и сединой в каштановых волосах.

Спорить с ней было бесполезно, только смириться, и потому Томас не спеша вытащил из буфета коробку с пастилой:

– Угощайтесь.

– Я угощусь, но я не подобрею. О, апельсиновая! Это вы правильно поняли.

Томас пожал плечами, тоже отпил чаю. За окном переговаривались птицы – не орали, как весной, а так, тихонечко. Ноги на полу мерзли даже в тапках. Анна жмурилась, наслаждалась пастилой. Томас ждал.

– Вы извините, что я так вот утром вламываюсь, – начала Анна в середине третьей чашки, – другое время чёрта с два найдешь с этим банкетом, а так хоть чаю с вами выпили.

– С каким банкетом?

Лучше бы он не задавал этого вопроса. Анна смотрела на него секунду, две, три, потом все-таки хмыкнула:

– То есть вы не помните. А вы вообще-то тоже в нем участвуете… так, на минуточку.

– Да? А когда же?

– Когда-когда, сегодня! Вы, что ли, почту свою не читаете? А мы вам приглашение прислали еще недели три назад, красивое такое. С вензелечками.

Томас честно пытался вспомнить вензелечки – может быть, где-то в кабинете на столе они и ждали своего часа, он не знал. Пожал плечами снова, ему даже досадно толком не было:

– У меня почта не теряется только осенняя.

– Которая та самая? Ну еще бы она у вас терялась. Вы чего, наш банкет – такое зрелище, тут и оркестр, и бутербродики, и то и се…

– А в честь чего он?

– А просто так. Денег в конце побольше чтоб отдали.

– То есть он благотворительный у вас?

– У вас… У нас! Как налоги попробуешь повысить – так не дай бог, а как аукцион да чтобы мастер тоже поучаствовал – так все такие сразу деятельные, невозможно…

Томас вздохнул. Вот так вот в шесть утра ехидные женщины на твоей же кухне побуждают тебя творить безумства.