Фурье

Таким образом, все более очевидной становилась тенденция среди последователей «социетарной теории» к примиренчеству и компромиссам.

Страдая от разногласий в кругу учеников, Фурье в то же время понимал неизбежность выпадов в свой адрес.

Из воспоминаний Шарля Пелларэна мы узнаем, что не раз в беседе с учениками метр говорил, что любое учение (и даже его) нельзя принимать за веру. «Исследуйте, — говорил он, — проверяйте, судите собственным разумом, вооруженным даже недоверием».

Старые ученики продолжали любить и восторгаться Фурье, но те, кто примкнул к школе в 30-х годах, видели в нем только «мудреца» и «чудака», который приносит школе вред.

Для таких настроений характерно написанное после смерти Фурье письмо Лемуана, который признавался Виктору Консидерану: «У меня еще глаза мокры от печального известия… Я, конечно, плачу не о нас, так как полагаю, что Фурье опубликовал уже почти все, что открыл существенного. Мне не хотелось бы сказать, что его характер и неуступчивость в отношении некоторых причудливых принципов вредили фаланстерскому делу, но совершенно несомненно, что Фурье не был больше полезен». Другой ученик высказался еще резче: смерть Фурье не явилась «ни непредвиденной случайностью, ни душевной скорбью, ни несчастьем для его будущего учения, успехам которого он скорее вредил, чем содействовал».

Внутренние разногласия в школе, обострившиеся в последние годы жизни Фурье, привели к тому, что в начале 1837 года от школы отошла группа недовольных, хотя большинство осталось с Консидераном.

Между тем приближалось шестидесятилетие философа.

10 февраля 1837 года в «Фаланге» было опубликовано сообщение о том, что Фурье приступает к работе над «Трактатом о торговле».

В этом году он поменял квартиру и жил теперь в комнате на Сен-Пьер-Монмартр. Сплошь заставленная цветами, комната походила на оранжерею. И груда рукописей! Они разбросаны повсюду: на столе, стульях, шкафах. Человека, впервые зашедшего сюда, пожалуй, должна была бы удручать своей хаотичностью эта масса тетрадей, конспектов и выписок из прочитанного, с различными заметками, отдельными мыслями на полях. В одной стопке — записки, которые относятся к «Трактату» или «Новому миру», рядом — тетради со статьями, которые написаны вне связи с основными произведениями. Отдельно лежат письма. Особенно часто писали ему Мюирон и Консидеран.

В часы прогулок его выход на улицу сопровождался обязательным кормлением бродячих кошек, для которых он заранее собирал объедки. Любимицы чуть ли не со всей округи с мяуканьем сбегались к своему покровителю, Эта слабость Фурье вызывала насмешки жильцов.

Фурье никогда не был женат. Комментируя это обстоятельство, одни биографы утверждают, что он провел бурную молодость, другие, что, наоборот, он всю жизнь сторонился женщин. Сам Фурье как-то признался друзьям, что он не женился, потому что никогда не смог бы сделать женщину счастливой. Трудно сказать, что он имел в виду, говоря так.

Вообще в последние годы Фурье мало с кем встречался. Об этом времени сохранилось восторженное воспоминание некой госпожи Курвуазье, одной из немногих женщин, в доме которых теперь он бывал.

«Седые, несколько вьющиеся волосы представляли точно белую корону на его большой, но пропорционально сложенной голове; его голубые глаза, проницательные и глубокие, бросали взгляд, суровая энергия которого предупреждала о таком же характере его речи. Его немного горбатый нос дополнял впечатление тонких губ и такого разреза рта, который говорит о разнообразных и сильных страстях. Все его лицо, открытое и производящее впечатление, где выражались ясно живость ума и сила гения вместе с глубоко заложенным негодованием и полным спокойствием снаружи, с самого первого взгляда выдавало в нем человека, состоящего во вражде с своим веком, но отмеченного перстом божьим для грядущих столетий. Таким именно, в соединении с привлекательностью истинно хорошего человека, Фурье и являлся тем, кто его понимал и любил… Его горячая, оживленная беседа, все разъяснявшая, на все дававшая ответы, приветливость, выражавшая его действительное чувство, благосклонность и снисходительность, прямо вытекавшие из глубины его гения, — все это тысячью блестящих черт отражало его бесконечные совершенства…»

Сам часто нуждаясь, Фурье умудрялся еще и помогать другим — советом, участием, а иногда и деньгами. Он мог днями устраивать чьи-то дела. На страницах «Фаланги» все та же госпожа Курвуазье рассказывала, как однажды в дождь, непогоду Фурье разыскивал в предместье Сен-Мартен родственников одной служанки и сделал все, чтобы выручить девушку из беды.

Зная, что бедствующая вдова вынуждена продать дорогую для нее как реликвия статуэтку Наполеона, он ее купил, а уходя, «нечаянно» забыл у хозяйки, хотя 70 франков для Фурье были значительной суммой и в лучшие его времена.

Фурье никогда не мог похвастаться здоровьем, а в последние два года разнообразные болезни особенно часто досаждали ему. Однажды он потерял сознание прямо на улице, а во второй раз — на лестничной клетке. После одного из таких приступов, опасаясь скоропостижной кончины, Фурье решил составить завещание. Все свои книги и рукописи он завещал Жюсту Мюирону, как «старейшине» учеников [28] .

Зима 1837 года была суровой, стояли непривычные для Парижа холода. Друзья Фурье, зная о его неприязненном отношении ко всем и всяческим лекарям, все же настаивали на том, чтобы его осмотрел толковый врач. Старик капризничал, отказывался, а когда все-таки согласился, то приход доктора ничего нового не открыл для больного. Он и сам знал, что у него никудышный желудок и очень неважные дела с печенью. Трудный больной даже не дал себя как следует осмотреть, не говоря уж о том, что ни одно из прописанных лекарств не принял.

28

После смерти учителя Жюст Мюирон, Кларисса Вигурэ и Виктор Консидеран подписали акт, составленный парижским нотариусом, о совместном, неделимом и не могущем перейти в индивидуальную собственность владении и распоряжении литературным наследством Фурье, состоящим из 98 рукописных тетрадей. С годами архив значительно пополнился за счет автографов, поступивших от других учеников.

К лету ему стало немного легче, но в сентябре снова слег, и, как Кларисса Вигурэ ни уговаривала переехать к ней, а друзья ни советовали лечь в частную лечебницу, где он будет окружен заботой, Фурье наотрез от всех предложений отказался. Ему хотелось остаться одному в своей комнате, не разлучаться со всем тем, что постоянно окружало его и что стало делом и смыслом всей его жизни. Уступил просьбам только в одном — разрешил ухаживать за ним привратнице дома.

Утром 9 октября, как всегда с минутной точностью, пришел доктор Шаплэн. Его поражал этот необычный больной. Отвечает обстоятельно на все, даже незначительные, вопросы, причем отвечает четким голосом, быстро реагируя на реплики собеседника. И в то же время мертвенная бледность и затуманенные глаза выдают, что силы оставляют его. Только сверхчеловеческая воля еще теплила жизнь в этом теле. В последние месяцы Фурье почти постоянно лежал и хотя принимал лекарства, но от еды упорно отказывался. Он не мог выпить даже бульона или стакан молока. Утолял жажду ледяной водой или разбавленным вином. Упадок сил не было надежд остановить.

Вечером 10 октября его навестили Кларисса Вигур» и Виктор Консидеран. Метр оживился и следил за разговором, хотя было видно, как это ему трудно дается.

В час ночи он пожелал доброго сна привратнице, а когда в пять утра она зашла навестить больного, он уже был мертв. Срочно вызванные Вигурэ и Консидеран нашли его лежащим на полу, одна нога уже была занесена на кровать. У истощенного старика не хватило сил подняться. Вигурэ закрыла глаза усопшему. Вскоре с него сняли маску и сделали слепок с мозга.

Так на 66-м году окончил свою жизнь этот необыкновенный человек. Как-то, за несколько лет до смерти, он с почти демонической гордостью написал о себе в «Оде на открытие социальных судеб»; «Лишь я один измерил глубину обширных планов Творца, я один его ученик-истолкователь, я один освободил человечество: есть ли герой, есть ли пророк, более меня достойный бессмертия?»

В той же самой оде Фурье расточает библейские проклятия «современному Вавилону», то есть Парижу, недостаточно оценившему его великое «открытие», и верит, что потомство увенчает его заслуженной славой: «Твои сыны придут на мой гроб оплакивать твою гордость вандала, почтить и отмстить мою память. Они проводят в Пантеон мой прах, обремененный большей славой, чем прах Цезаря и Наполеона».

Это пророчество Фурье не сбылось. Похороны оказались много скромнее.

На следующий день, 11 октября, с двух до трех часов дня улица Сен-Пьер-Монмартр у дома № 9 заполнилась народом. После торжественной службы в церкви Пти-Пер процессия в 400 человек направилась за гробом к кладбищу. Здесь были не только его ближайшие друзья. Здесь были люди науки и литературы, врачи и архитекторы, студенты и артисты — все, кто в глубине души хоть частично разделял его идеи. Пришли и многие сенсимонисты, привлеченные сюда добрыми чувствами к памяти социального разоблачителя. В стороне плакала группа женщин.