Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

12 мая 1938 года Адольф Гитлер пересек границу Австрии в местечке Браунау-на-Инне, где его отец служил таможенным чиновником. Вооруженные силы Германии вошли в Австрию. В тот же вечер он выступил перед жителями Линца с балкона здания мэрии. Я хотел бы поехать в Линц, чтобы услышать его речь, но был занят вопросами расквартирования немецких войск и не мог уехать из Эфердинга. 8 апреля 1938 года, когда он посетил Линц во второй раз, после политического митинга на паровозостроительном заводе Крауза Гитлер вернулся в гостиницу «Вайнцингер», и я решил зайти к нему туда. На площади перед гостиницей я увидел огромную толпу. Протолкавшись через нее до оцепления штурмовиков, я сказал им, что хочу поговорить с рейхсканцлером. Сначала я получил странный прием: они, очевидно, сочли, что я сумасшедший, но как только я показал им письмо Гитлера, позвали офицера. Прочитав письмо, он сразу же повел меня в фойе гостиницы, где царило оживление, как в улье. Везде группами стояли генералы и обсуждали последние события; приходили и уходили государственные министры, лица которых мне были знакомы из газет, руководители нацистской партии и другие люди в форме. Там и сям деловито мелькали адъютанты, которых можно было отличить по блестящим аксельбантам. И весь этот людской муравейник вращался вокруг того самого человека, с которым я хотел поговорить. У меня кружилась голова, и я видел, что моя инициатива не имеет смысла. Я говорил себе, что должен понимать: давнишний друг моей юности теперь стал рейхсканцлером и что его пост, самый высокий из всех государственных постов, создал между нами непреодолимую дистанцию. Те годы, когда я был единственным человеком, которому он посвятил свою дружбу и доверял свои глубоко личные дела, прошли. Поэтому лучше всего мне незаметно удалиться и больше не беспокоить этих высокопоставленных господ, которым, несомненно, нужно было заниматься очень важными делами.

Один из старших адъютантов, которому я отдал мои письма, Альберт Борман через некоторое время возвратился и сказал мне, что рейхсканцлеру немного нездоровится и он сегодня не принимает посетителей, но мне следует прийти завтра в полдень. Затем Борман пригласил меня на минутку присесть, так как он хотел меня о чем-то спросить. Неужели рейхсканцлер и в юности спал допоздна, жалобно спросил адъютант, потому что он никогда не ложится спать раньше полуночи, а потом встает очень поздно утром, тогда как все окружающие его люди, которые должны работать до такого же позднего часа, что и он, обязаны вставать утром ни свет ни заря. Потом он стал жаловаться на вспышки раздражительности Гитлера, которые никто не может погасить, и на его странный режим питания, который был вегетарианским на мучной основе плюс множество фруктовых соков. Он всегда был таким? Я сказал, что да, правда, раньше он любил мясо. После этого я ушел. Альберт Борман был братом рейхслейтера Мартина Бормана.

На следующий день я возвратился в Линц. Весь город вышел на улицы, и чем ближе я подходил к гостинице «Вайнцингер», тем сильнее была давка. Наконец, я протолкался в фойе, где возбуждение и суета были еще более лихорадочными, чем предыдущим вечером. Сегодня был день накануне плебисцита в Австрии. То, что все крупные решения вращались вокруг личности Гитлера, заставляло задуматься. Я не мог бы найти более неблагоприятного времени для нашей с ним встречи после долгой разлуки, чем это. Я стал считать. Мы с ним расстались на вокзале Вестбанхоф в начале июля 1908 года. Сегодня 9 апреля 1938 года. Почти тридцать лет пролегли между той неожиданной разлукой в Вене и сегодняшней встречей, если она состоится, конечно. Тридцать лет. Поколение! А какие революционные изменения принесли с собой эти тридцать лет! У меня не было иллюзий относительно этой встречи с Гитлером. Короткое рукопожатие, быть может, дружеское похлопывание по плечу, несколько теплых слов, сказанных быстро, когда меня будут провожать до дверей, – мне придется довольствоваться этим.

Я уже приготовил несколько слов, но меня беспокоила форма обращения. Едва ли я мог назвать рейхсканцлера Адольфом, и я знал, как его может расстроить любое нарушение протокола. Когда Гитлер внезапно появился из какого-то помещения гостиницы, он сразу же узнал меня, с радостным криком «Это ты, Густл!» сделал знак своей свите отстать и взял меня за руку. Он схватил мою правую руку двумя своими и посмотрел мне в глаза. Его взгляд был таким же ясным и проницательным, как всегда. По его голосу я слышал, что он так же тронут, как и я. Высокопоставленные господа в фойе смотрели друг на друга в изумлении. Никто не знал этого незнакомого человека в гражданской одежде, которого фюрер и рейхсканцлер приветствовал с сердечностью, которой многие позавидовали бы.

Ко мне вернулось самообладание, и я произнес свою небольшую подготовленную речь. Он внимательно слушал и слегка улыбался. Когда я закончил, кивнул, и на этом я остановился – любой дальнейший намек на близкие отношения с моей стороны казался неуместным. После короткой паузы он сказал: «Пойдемте!» И хотя в своем письме в августе 1933 года он обращался ко мне неформально на «ты», официальное «вы» в ответ на мое обращение к нему в таком же ключе в моей небольшой речи было для меня облегчением. Рейхсканцлер повел меня к лифту, и мы поднялись к нему в номер люкс на третьем этаже. Дверь открыл личный адъютант; мы вошли, и адъютант ушел. Мы были одни. И снова Гитлер взял мою руку, долго смотрел на меня и сказал: «Вы не изменились, Кубичек. Я узнал бы вас везде. Одно изменилось – вы стали старше». Потом он повел меня к столу и предложил сесть. Он уверил меня, что для него огромное удовольствие видеть меня снова после стольких лет. Мои добрые пожелания особенно были ему приятны, так как я знал лучше, чем кто-либо другой, как труден был его путь. Нынешний момент был неблагоприятен для длинного разговора, но он выразил надежду, что такая возможность появится в будущем. Он свяжется со мной. Писать ему напрямую нецелесообразно, так как всей его корреспонденцией занимаются помощники.

«У меня больше нет личной жизни, и я не могу делать то, что хочу, как другие». С этими словами он поднялся и подошел к окну, которое выходило на Дунай. Старый мост с его стальными балками, который так раздражал его в юности, продолжал эксплуатироваться. Как я и ожидал, он тут же упомянул об этом. «Этот уродливый пешеходный мост! – воскликнул он. – Он по-прежнему на месте. Но не надолго, уверяю вас, Кубичек. – С этим он обернулся и улыбнулся. – Все равно я хотел бы прогуляться с вами по этому старому мосту. Но я не могу, потому что, куда бы я ни пошел, все следуют за мной. Но поверьте мне, Кубичек, у меня для Линца много планов». Никто этого не знал лучше, чем я. Как и следовало ожидать, он достал из памяти все те планы, которые занимали его в дни его юности, как будто с тех пор прошли не тридцать, а не более трех лет. Вскоре после встречи со мной он проехал по городу, чтобы увидеть архитектурные изменения. Теперь он пересматривал отдельные проекты. Новый мост через Дунай под названием «Мост Нибелунгов» должен стать шедевром. Он подробно описывал, какими он хотел видеть концы моста. Затем перешел – я точно знал, в каком порядке у него все находилось в голове, – к окружному театру, который для начала получит новую сцену. Когда строительство нового здания оперы, которое появится на месте неприглядного вокзала, будет завершено, театр будет использоваться только для постановки пьес и оперетт. Кроме того, чтобы быть достойным звания «города Брукнера», Линцу был необходим современный зрительный зал. «Я хочу, чтобы Линц в культурном отношении играл ведущую роль, и сделаю для этого все необходимое».

Я подумал, что на этом дискуссия окончена, но Гитлер начал говорить о новом симфоническом оркестре для Линца и разговор свернул на личные проблемы. «Кем вы стали, Кубичек?» – спросил он. Я рассказал ему, что с 1920 года работаю муниципальным чиновником, а с недавнего времени возглавляю муниципалитет. «Возглавляете муниципалитет. Что это значит?» Теперь я испытывал затруднения. Как я мог в нескольких словах объяснить, что это означает? Я поискал в своем мысленном словаре подходящие слова. Он прервал меня: «Значит, вы государственный служащий, клерк. Это вам не подходит. Что вы сделали со своим музыкальным талантом?» Я честно ответил, что проигранная война сбросила меня со счетов. Если я не хотел умереть с голоду, то должен был поменять коней. Он серьезно кивнул и повторил: «Да, проигранная война, – и добавил: – Вы не будете до конца жизни муниципальным служащим, Кубичек». Более того, он захотел лично увидеть этот Эфердинг. Я его спросил, действительно ли он этого хочет. «Разумеется, я навещу вас, Кубичек, – заявил он. – Но только вас. И тогда мы прогуляемся вдоль Дуная. Здесь я не могу этого сделать, они никогда не оставляют меня в покое».

Он спросил, все так же ли я увлечен музыкой, как это было всегда. Это была моя любимая тема, и я подробно рассказал о музыкальной жизни в нашем маленьком городке. Я боялся, что мой рассказ покажется ему скучным, видя, как много важных международных проблем ему приходится решать, но я ошибся. Когда я подвел итог, чтобы сэкономить время, он ухватился за это. «Как, Кубичек, вы даже исполняете симфонии в своем городишке? Это поразительно! Какие?» Я перечислил их: Незаконченную Шуберта, Третью Бетховена, «Юпитер» Моцарта, Пятую Бетховена.

Он захотел узнать состав и количество музыкантов в моем оркестре. Его удивило то, что я ему рассказал, и он поздравил меня с успехом. «Я действительно должен помочь вам, Кубичек, – сказал он. – Составьте отчет и сообщите, чего вам не хватает. А как обстоят дела лично у вас? Вы не нуждаетесь?» Я сказал ему, что моя работа обеспечивает мне удовлетворительное, хоть и скромное существование, и я не желаю большего. Он с удивлением посмотрел на меня. Он не привык к тому, чтобы у людей не было желаний, которые можно было бы выполнить. «У вас есть дети, Кубичек?» – «Да, трое сыновей». – «Трое сыновей! – взволнованно воскликнул он и несколько раз повторил эти слова с серьезным видом. – У вас есть трое сыновей, Кубичек. У меня нет семьи. Я один. Но я хотел бы помочь вашим сыновьям». Он заставил меня все рассказать о них. Был рад, что все трое имеют музыкальные способности, а двое из них хорошо рисуют. «Я буду финансировать образование троих ваших сыновей, Кубичек, – сказал он мне. – Мне не нравится, когда молодые одаренные люди вынуждены идти по тому пути, который проделали мы. Вы знаете, каково нам было в Вене. Потом для меня настали самые тяжелые времена, после того как наши пути разошлись. Нельзя позволять, чтобы юный талант пропал из-за нужды. Если я лично могу помочь, я сделаю это, пусть это будут ваши дети, Кубичек!»

Здесь я должен заметить, что рейхсканцлер действительно распорядился, чтобы его канцелярия оплатила расходы на музыкальное образование для троих моих сыновей в Консерватории имени Брукнера в Линце, и по его распоряжению рисунки моего сына Рудольфа оценил профессор Мюнхенской академии. Я рассчитывал самое большее на короткое рукопожатие, а теперь мы сидели и разговаривали больше часа. Рейхсканцлер поднялся. Я подумал, что наша беседа закончилась, и тоже встал, но он просто позвал своего адъютанта и передал ему распоряжения относительно моих сыновей.

Затем он сослался на документы из нашей юности, которыми я располагал. Мне пришлось выложить на стол все письма, открытки и рисунки, которые я принес с собой. Его удивило богатство материалов, которые у меня были. Он спросил, как сохранились эти документы, и я рассказал ему о деревянном сундуке на моем чердаке. Он внимательно рассмотрел свою акварель с изображением Пёстлингберга. Есть несколько умелых художников, которые могут сделать такие хорошие копии с его акварелей, что их невозможно отличить от оригинала, сказал он. У них был прибыльный бизнес, так как всегда найдутся люди, которых можно одурачить. Самое лучшее – это никогда не выпускать оригинал из рук.