Габи
Шрифт:
III. ПАРИЖ
Раннее утро. Собор Парижской Богоматери. Гюго, как и многие другие, был на мессе, он вымаливал у Господа, лишь одно – долгожданную встречу со своей цыганкой, Габи. Слеза скатилась с его щеки, он внутренне почувствовал, что прощен Им, самим Господом, вздохнул легко, плечи, как-то сами собой расправились, видение всего стало чище и отчетливей. Месса закончилась, как-то неожиданно быстро, пролетела, вмиг забрав с собой в прошлое тяжесть с души и сердца. Народ толпой повалил на Соборную площадь, при этом он попал в волну, что его, вытолкнула в день, как бы из призрачного вчерашнего, страшного сна. Выйдя из толпы, он стал искать глазами Габи. Но её как не странно не было видно на площади. Шныряя между ногами, чинно идущих пар горожан и приезжих гостей, сквозь толпу бегали цыганята. Гюго жестом вытянутой руки останавливал одного, другого из них, заглядывая в их испуганные глаза. Он пытался у них поспешно что-то спросить, они, же в испуге вырываясь, оправдывались, перебивая друг, друга, говорили, – Да не брали мы у Вас, Месье, ничего! Продолжали, барахтаясь вырываться, глядя на его беспомощность, какую-то потерянность, осмелев, наконец-то встали перед ним с любопытным взглядом, изучая его, что он от них вообще хочет? Один обрадовавшись, что знает его, расплывшись в улыбке, показывая свои не столь чистые зубы, толкая в бок соседа, что хлопал с интересом глазами, сказал, – Мы знаем тебя! Ты писатель! Еще раз толкнул своего товарища, довольно добавил, – Гюго! Нам Габи рассказала о тебе, она нам хвалилась, что ты ей дал золотой. Гюго с облегчением вздохнул, взволнованно сказал, – Ну, вот я и хочу Вас спросить о ней. Где она сейчас? Он оглянулся, посмотрел в сторону толпы и снующих в ней девочек цыганок, но ее среди них
IV. КОРЧМА
Был полдень. В корчме было многолюдно, Гюго сидел за столиком один, безмолвствуя, оглядываясь по сторонам, вокруг стоял гомон от пьяных посетителей. Наконец мимо прошёл пинцер в длинном фартуке с подносом в руке, через другую руку перекинуто полотно, длинная салфетка. Гюго зацепил его рукой, тот недовольно на него посмотрел, спросил, – Мит окорс? (Что хочешь? Mit akarsz?) Гюго, не вставая из-за стола, что-то пытался знаками узнать, боясь этого незнакомого языка. Он ему начал показывать жестами и мимикой, что из далекой Франции, здесь он разыскивает девушку, цыганку по имени Го-а-би! И показал ему ладонь, что она ему гадала, там во Франции. Из кухни за ними наблюдал корчмарь, он быстро понял о ком идет речь, тут, же вышел, подошёл к ним, прибегая к мимике на ломанном французском, сказал, – Месье ищет Го-а-би? Он, качая головой, добавил, поясняя, – Она не здесь! Они кочуют на заработках по Франции. Я ее видел неделю назад. Она, ее отец и их табор, простились с родными местами. Он показывал жестом вокруг, поясняя, – Здесь не на что жить. Голод! Они уехали обратно во Францию. Гюго сосредотачивая свое внимание, старался понять, кажется, он понял смысл сказанного, вслух переспросил, – Её здесь нет? Корчмарь обрадовано, что его поняли, сказал, – Иген, Уром! (Да, Господин! Igen Uram!) Гюго вставая из-за стола, кинул на стол золотые монеты. Жестами попросил корчмаря помочь вынести багаж из его номера, что на постоялом дворе. На улице, уже стоял подъехавший к корчме тарантас, который с минуты на минуту, должен отправиться в Пресбург (Пожонь, Pozsony). Гюго направился на выход. Корчмарь и пинцер, не понимая чудака, стояли, открыв рты, он, же шел и на ходу думал, лишь об одном, – Какая длинная дорога предстоит ему вновь, опять. Надо будет пересечь горы, чтобы увидеть Габи. Обернувшись на выходе, он бросил с доброжелательностью корчмарю и пинцеру (официанту), – Кё-о – сё-о-нё-ом! (Спасибо! K"osz"on"om!) Багаж принесите в тарантас, я съезжаю во Францию! Корчмарь кивнул головой, в знак того, что понимает Гюго, толкнул пинцера в плечо, тот молниеносно исчез, он, же со спокойной душой пошел на кухню. В корчме, словно не замечая никого и ничего со стороны, пьяные посетители пили, танцевали и пели народную песню.
Nem szoktam, nem szoktam Нет привычки, нет привычкиKalitk'aban lakni, В неволе житьDe szoktam, de szoktam Есть привычка, есть привычкаMez"oben legelni. По полям ходитьNem szoktam, nem szoktam. Нет привычки, нет привычкиV'en asszonyhoz j'arni, К старушкам ходитьDe szoktam, de szoktam. Есть привычка, есть привычкаSz'ep asszonyt cs'okolni. Красавиц любить!Гюго вышел из корчмы. На улице, уже у тарантаса оглядываясь с интересом по сторонам, он посмотрел на этот окружающий мир, уже практически из прошлого, столько интересного почерпнул за дни поездки, столько узнал об этом незнакомом ему крае.
Мароморош – Сигет. Все здесь связано с соледобывающим промыслом, хотя основная часть населения занималась сельским хозяйством – хлебопашеством на расчищенных от леса участках земли и скотоводством. Солеразработки принадлежали королевскому двору. Кроме жителей из казенных людей, здесь работали также осужденные на каторгу крестьяне из окрестных сел. Древнейшим и самым примитивным способом добывания соли было копанье ступенчатых ям, глубина которых достигала 20 метров. Позднее копали конусообразные ямы, или «чертовы ямы», глубиной до сотен метров. Солекопы опускались в них по веревочным лестницам, а соль поднимали в больших сетках, сплетенных из веревок, воду выносили в мешках, изготовленных из кожи буйволов. Этот способ добычи соли существовал на протяжении всего средневековья и, кажется, не изжил себя и в 19 веке. Тяжелый труд солекопов, дополнявшийся жестокостью управляющих и надсмотрщиков, вызывал возмущение и протесты. Здесь постоянно возникали бунты и мятежи. Солекопы вместе с крестьянами Мароморош принимали участие в антиправительственном восстании. Над участниками восстания была учинена жестокая расправа, многих казнили. В Будапеште не любили окраины Венгерского Королевства за строптивый характер бунтарей из местных жителей. Положение населения становилось все тяжелее и бедственнее. За пользование землей необходимо было платить ренту. Денежные взносы дополнялись взносами натурой – домашней птицей, медом, вином, овощами, фруктами. В тяжелых условиях были солекопы, превращенные в настоящих каторжан, которым запрещалось свободно без разрешения покидать шахты и бараки. Это привело к тому, что солекопы втайне от местных властей и управляющего вместе с семьями бежали на заработки. Это сказалось на добыче соли, приостановление ее добычи привело к резкому сокращению доходов казны. Представители королевской власти были вынуждены пойти на переговоры с солекопами и удовлетворить их экономические требования. Только после этого работы возобновились, в который раз, держа их в повиновении за гроши. Борьба крестьян и солекопов была постоянной, периодически из ремиссии переходила в рецидив, и выливалась в военные восстания.
В последней четверти XVIII в. здесь началось строительство подземных шахт. Местные крестьяне и солекопы при строительстве от изнуренной работы погибали на рабочих местах. Их места пополнялись, как каторжниками, так вольнонаемными, которые прятались, кто от Русского Царя, кто от Венгерской Королевской власти. Соль пользовалась большим спросом в странах Центральной Европы. Преимущественно соль сплавляли по Тисе, на плотах. Доставлять груз по стремительной реке было очень опасно. Обычно один транспорт состоял из 80-100 человек и имел до 30 плотов. Завербованные плотогоны, поэтому считались королевскими служащими, проводили в пути на плотах по несколько месяцев в год, и на ведение своего хозяйства у них не оставалось времени. Склады Мароморшской соли имелись по течению Тисы в Вилоке, Таркани, Токае, Сольноке. Дальше соль перевозили гужевым транспортом. Условия труда солекопов и в дальнейшем оставались исключительно тяжелыми и опасными. Рабочий день продолжался 10–14. Мизерной была заработная плата. Квалифицированный солекоп зарабатывал в день в шахте мелочь. Люди не имея за душой лишней звонкой монеты, старались принимать жизнь вокруг красивее и добрее. Добыча и торговля солью были тем единственным доходом для них, солекопов. При серости и промозглости до кости видением узкого мира, их внутренний мир расширялся, наполнялся красками, становился богаче на фоне ландшафта
местности, что так любвеобильна, была покрыта лесистыми горами и быстрыми реками, тонущими в садах и виноградниках, и это все на фоне многочисленных крепостей и лачуг. Ментальность горцев, их трудолюбие раскрывали – любовь к жизни в их танцах и песнях, что и сейчас трогала сердце.Из корчмы доносился фольклорный распев, задушевной песни. Гюго дышал свежестью горного воздуха, оглядывался, чтобы запечатлеть и увести с собой частичку родины своей Габи, чтобы проникнуться ее любовью к тому ценному – родному и близкому, для себя в очередной раз понять: Кто, же она такая?
Багаж, уже лежал в тарантасе. Он сел и в очередной раз поблагодарил пинцера и корчмаря, что стояли рядом с тарантасом, сказав, – Кё-о – сё-о-нё-ом! Вислат! (Спасибо! Пока! K"osz"on"om! Viszlat!)
Тарантас тронулся, оставляя за собой клубы пыли. Впереди предстояла длинная дорога, надо будет проехать перевал, Мункач, Унгвар (Мукачево-Munk'acs, Ужгород-Ungv'ar. Венгер.), Кросно, Краков, Варшаву. Наверно это дано ему, Гюго, как испытание – проделать столь долгий путь, чтобы попасть в далекую Францию. И там искать свою Габи.
V. ФРАНЦИЯ. ДОМ ТЕРПИМОСТИ
Вечер. Гюго вновь пытается войти в кураж, строка не ложится. В доме все поросло пылью. В конце концов, тоска выгнала к Мадам Розетт, в «Дом под красным фонарем» в отдаленном, глухом квартале Парижа. Дом толерантности – «la maison de tolerance», почему-то перевод названия на русский, был привязан к слову – «терпимость». Хотя предполагалось, что в этом доме не угнетали молоденьких девушек, а пользовались за деньги, как их расположением, так и услугами, что отвлекают мужчину от одиночества, но это всего, лишь одна из сторон медали, та, что видна, скажем, поверхностная. Внутренний устав и уклад жизни «публичного дома» или в обиходе «дома терпимости», как не назови, был жесток, суров, во многом плачевным для многих девушек.
А, на первый взгляд, не зная изнанки, казалось, именно так: Толерантно, культурно, чистенько! В домах толерантности были – столовая, гостиная, где присутствующие мило беседовали раскованно и непринужденно, уединялись в многочисленных комнатах для коротких сеансов с мужчинами. Естественно они вносили, тот ноктюрн, отличались своим домашним бытом, уютом, зачастую даже и роскошью. Это объяснялось многим, но в первую очередь, тем, что здесь не только работали, а и жили милые девушки. И их радушие, опрятность, лоск, были тем стимулом, что вел мужчин в этот дом, как мух на мед, а уже это отражалось на кошельке хозяйки.
Мадам с профессиональной хваткой, в лице хозяйки дома, в очередной раз предложила гостю новенькую девушку, та, мол, второй раз у нее в работе. Она неустанно нахваливала, как товар на распродаже, – Молоденькая! Такая! Каких, еще недавно, помнится он, Гюго, любил и жаловал, не обойдя ни вниманием, ни мужским опытом, зачастую ставя их в не удобное положение, чем так смущал. Ведь они были, еще не искушенные во взрослых играх, не изучали по скудности общения, тех тонкостей в своей текучке. Мадам Розетт от нахлынувшей сентиментальности, вдруг замолчала, ушла в мысли о чрезмерной заботе и внимание к бедняжкам, к милым и «пушистым козочкам», нахлынула волна воспоминаний до умиления, вспоминалось, как она принимала их слёзы стыда, при этом, вкрадчиво, лишь одно твердила, по-матерински нашептывая, – Умоляю! Будьте, милы с этим Месье! Он очень известный человек во Франции, не опозорьте мой дом в его глазах! Я Вам подскажу от себя, маленький прием из «женских штучек». Не становитесь в позу «падшей», даже если он и желает. Лицом! Только лицом к нему поворачивайтесь. Он не насильник! Сразу поймет, что перед ним не та, что его измучила, терзает его душу, а совсем другая! Мученик он, всех женщин за одну, непутевую, хочет призреть. Влюбился безнадежно, мается, как кобель по суке. Поверьте! Он не желает Вам зла! Да и, в общем-то, вам и мне отлично за все ваши выкрутасы платит. Не рыдайте, а наслаждайтесь! Сопли смойте под краном, да, будьте ласковыми с Месье! Тогда, он Вас за сеанс золотым одарит. Не забывайте у нас «дом толерантности», а значит – внимание и уважение к клиенту, прежде – всего. За деньги любой каприз! Терпение и воздастся! Она, внимательно осмотрев, добавляла, – Жизнь Вам, если, вы не будете капризничать, не будет казаться страшной. Девушки убегали, сгорая от стыда к себе в комнаты, и там шептались о нем. О Гюго! О дядьке, который их достоинство брал, как виртуоз, при этом ни одна не призналась вслух, что он им нравится – красивый, статный, сильный, и пусть их заставляет делать, то, в чем стыдно признаться. Любая женщина этого желала бы, даже бесплатно.
VI. КОМНАТА ДЕВУШЕК
Комната была узкая, три кровати стояли у окна буквой «П». Свет приглушен, отблеск света от яркой луны и белых вязаных штор, это то, что наполняло ее кристальной чистотой в этом каменном мешке. В комнате находились три девушки. Изабелл, Нора и Габриэлла. Сидя на своих кроватях, прикрывшись пеньюаром с рюшами, они заговорщицки обсуждали приход Месье, о котором столько сплетен, ходит, уж как месяц, другой. Его имя не оговаривалось вслух никем из них. За разглашение имён клиентов, хозяйка, Мадам Розетт, била мокрой плетью, сажала в сарай к псу, который мог их сделать в лучшем случае калекой, а так, чаще всего нападал на одну, другую, как на одну из дворовых сук. Мадам Розетт ни раз, ни два, водила клиентов на подпитии за звонкие золотые посмотреть на такие страсти, отчего пьяные моментально трезвели, многие выбегали опрометью, сгорая со стыда, и облевывали фонтаном все вокруг. В дверь к девушкам постучали. Они невольно замерли, глаза горели от страха. Вопрос мелькал у каждой в голове, – Кто из них первая? В комнату вошла Мадам Розетт в легком вечернем пеньюаре со свечой в руке. И ласково, по-матерински, въедливо обратилась к новенькой, к Габриэле, – Ластонька моя! Габи вся сжалась. Мадам не видя этого или делая вид, что не видит, продолжала, – Тебе повезло! Пришел Месье, который, как никто понимает тонкости души молоденьких девушек. Он немного может показаться, груб. Она, закатила от предвкушения глаза, тут, же, вслух сказала, – Я бы, сама с ним легла в постель. Скажу по – секрету, таю от него, от его шаловливых рук, озноб пробегает, сердце ёкает. Глядя на Габи, добавила, – Он знает, как надо любить нас, женщин. Иди смелей и отдайся ему с легким сердцем, стоит того! Он бесподобен! Староват немного для тебя, но молод еще, как для меня, но на меня он не реагирует, даже, если я перед ним выхожу в нижних подвязках. Как-то, он мне сказал, что я «Старая говядина!» Но, я не из обидчивых, у каждого свой час в этой быстротечной жизни. Она, уже более настойчиво, практически в приказном тоне, сказала, – Иди! Он ждет! Аванс кладу тебе в комод. Она отошла чуть в сторону, открыла ящик комода, положила деньги. Обернувшись к Габи, произнесла, – Иди, же девчонка, отрабатывай! А утром! Не забудь положить мне золотой! А, если к тому, же будет одаривать? То тоже мне, на Ваше содержание! Она вздохнула, изображая сердобольность на лице, направляясь к двери, добавила, – Так что, иди! Будь ласковее к нему, да и нежнее в обхождении! Габриэлла встала с кровати и бесчувственно вышла из комнаты. Она понимала, что теперь, она одна в этом чужом городе. Буквально на днях, их кибитку подожгли, когда все в ней мирно спали. По чистой случайности она осталась жива, ходила на реку, разговаривать с луной, от которой черпала энергию, силу.
VII. КОМНАТА ГОСТЕЙ
Комната была не освещена по прихоти клиента, чтобы его лица не смогла разглядеть «падшая девка». Он был, уже не мальчик, дряхлеющая кожа его пугала, хотя ему не было и тридцати. А так хотелось быть молодым! Сейчас именно, как никогда. Но, увы, время безжалостно гонит вперед минуя детство, юность…
Габриэлла вошла в ажурной тунике и в шелковых чулках, которые держались на ее красивых, тонких, стройных ногах на неимоверно изящных подвязках. Волосы были длинные, распущены, их волны сбегали ниже копчика. Гюго подошел к ней, привлек к себе и начал поспешно раздевать. От нее пахло мылом с ароматом сирени, от этого душистого запаха тела, как ценитель женщин, пришел в дикий экстаз. Он сорвал с нее, что можно, последними спали на пол подвязки для груди и чулки, которые потеряли свой манящий, привлекательный вид, были рваным шелком. Она стояла, как дитя пред Господом – чистая, непорочная, хотя у нее вчера, все, же был с одним гостем, толстым банкиром сеанс, но девственность все, же осталась при ней. Как сказала Мадам Розетт, тот просто онемел от ее наготы. Не тронув, вышел из комнаты через 10 минут. Просто ошарашенный! И как сказала, опять, же Мадам, он, качая головой, изумленно твердил, – Она не порочная! Дева Мария! Мол, не смог. Кинул ей свой золотой и выбежал из обители на улицу. Он бежал опрометью к своей карете, что стояла, как всегда на своем месте, за углом, вдали от фонарного столба. Мадам Розетт за ним наблюдала, стоя в тамбуре парадной, сквозь смотровое окно. Банкир был, как очумелый, добежал до своей кареты, сел в нее и через минуту его след простыл, оставив ее в недопонимании, тогда Мадам Розетт, лишь передернула плечами, изумляясь увиденным, покрутила у виска, констатировала самой себе, что, мол, у старичка толстосума ум за разум зашел.