Гадальщик на камешках (сборник)

Еще не добравшись до окна, он вновь в испуге остановился. Откуда-то донеслись голоса, смех, шум отодвигаемых стульев, будто целая компания встала из-за стола, направляясь ему навстречу. И в этот момент он увидел, что наг, необычайно худ — кости выпирали из-под кожи, а живот раздулся такого живота у него никогда не было. Ретироваться уже не было времени. Он ухватился за попавшийся под руку занавес и потянул его. Занавес подался, и, упершись ногами в стену, он всей тяжестью откинулся назад. Но тут случилось нечто неожиданное. Занавес тянул его к себе все сильнее, и через несколько мгновений он оказался прижатым к стене; тогда, отпустив занавес, он попытался высвободиться, но не тут-то было: занавес словно запеленал его, казалось, его связали и втолкнули в мешок. И снова была тьма и такая жара, что Гаврилеску понял: долго он не выдержит, задохнется. Попытался кричать, но горло задеревенело, пересохло, звук глох, точно уходил в войлок.

Голос, показавшийся ему знакомым, произнес:

— Так говори же, барин, говори дальше.

— Что еще вам сказать? — прошептал он. — Я сказал все. Все было кончено. Я приехал с Эльзой в Бухарест. Мы были бедны. Я начал давать уроки музыки…

Он приподнял голову с подушки и встретился глазами со старухой. Она сидела за столиком с джезвой в руках, намереваясь разлить кофе.

— Нет, спасибо, больше не хочу! — Он протестующе поднял руку. — Я уже много выпил. Боюсь, что не усну ночью.

Старуха наполнила свою чашку и поставила джезву на углу столика.

— Говори дальше, — упорствовала она. — Что ты потом делал? Что же случилось?

Гаврилеску долго молчал, в задумчивости обмахиваясь шляпой.

— Потом мы начали играть в прятки, — сказал он вдруг изменившимся, посуровевшим голосом. — Конечно, они не знали, с кем имеют дело. Я человек серьезный, артист, учитель музыки. Меня интересует все новое, неизвестное. Я сказал себе: 'Гаврилеску, вот тебе возможность расширить свои познания'. Я не понимал, что речь идет о наивных детских играх.

Но представьте, я вдруг оказался голым и услышал голоса, я был один, как в тот момент, когда… Понимаете, что я хочу сказать…

Старуха покачала головой и продолжала не спеша потягивать кофе.

— Шляпы твоей мы обыскались, — произнесла она. — Всю хижину девочки перевернули, пока не нашли.

— Да, признаю, это была моя вина, — продолжал Гаврилеску. — Я не знал, что, если не отгадаю на свету, придется разыскивать их, ловить, отгадывать в темноте. Мне никто ничего не сказал. И повторяю: когда я увидел, что на мне ничего нет, и почувствовал, что портьера пеленает меня, как саван, честное слово, она была точно саван…

— Ох и намучились же мы, пока тебя одели, — сказала старуха. — Ни за что ты не хотел одеваться…

— Я говорю вам: эта портьера была точно саван, она запеленала меня, я был спеленут, она стянула меня так, что я не мог дышать. А как было жарко! воскликнул он, энергично обмахиваясь шляпой. — Удивительно, что я не задохнулся!..

— Да, было очень жарко, — сказала старуха.

В этот момент издалека донеслось звяканье трамвая. Гаврилеску поднес руку ко лбу.

— Ах! — воскликнул он и с трудом поднялся с софы. — Я заговорился, то да се, ну и совсем забыл, что мне надо на улицу Поповн. Представьте, я оставил там портфель с партитурами. Как раз сегодня возвращаюсь и говорю себе: 'Держись, Гаврилеску, уж не стал ли ты… Да, в этом роде я что-то говорил, только как следует не помню…

Он сделал несколько шагов к двери, но вернулся, помахал шляпой и произнес с легким поклоном:

— Рад был с вами познакомиться.

Во дворе его ждала неприятная неожиданность. Хотя солнце зашло, жара стояла пуще, чем в полдень. Гаврилеску снял пиджак, перекинул его через плечо и, продолжая обмахиваться шляпой, пересек двор и вышел на улицу. Чем дальше он удалялся от стены тенистого сада, тем больше страдал от зноя, пыли и запаха расплавленного асфальта. Сгорбившись, рассеянно глядя перед собой, он добрел до остановки. Там не было ни души. Заслышав лязг подъезжающего трамвая, он поднял руку, трамвай остановился.

В полупустом вагоне все окна были открыты. Он сел напротив какого-то юноши и, когда подошел кондуктор, стал искать бумажник. Бумажник попался быстрее, чем можно было ожидать.

— Что-то невероятное! — обратился Гаври-леску к юноше. — Честное слово, хуже, чем в Аравийской пустыне. Если вы слышали когда-нибудь о полковнике Лоуренсе…

Юноша рассеянно улыбнулся и повернул голову к окну.

— Который может быть час? — спросил Гаврилеску кондуктора.

— Она здесь не живет, — перебил его юноша. — Здесь живем мы, семья Джорджеску. Перед вами жена моего отца. Урожденная Петреску…

— Прошу тебя соблюдать приличия, — вступила женщина. — И не приводить с собой разных типов…

Она повернулась и исчезла в коридоре.

— Вы уж извините ее за эту сцену. — Юноша криво улыбнулся. — Она третья жена моего отца. На ее плечи легли все ошибки его предшествующих женитьб. Пять мальчиков и девочка.

Гаврилеску взволнованно обмахивался шляпой.

— Сожалею, — начал он. — Искренне сожалею. Я не хотел огорчить ее. Что и говорить, час весьма неподходящий. Обеденный час. Но понимаете, завтра утром у меня урок на Спиро-вой Горе. Портфель мне нужен. Там этюды Черни, вторая и третья тетради. Там мои партитуры, мои собственные интерпретации записаны на полях. Поэтому я всегда ношу портфель с собой.

Юноша смотрел на него с улыбкой.

— Мне кажется, вы меня не поняли, — прервал он Гаврилеску. — Я уже объяснял вам, что здесь живем мы, семья Джорджеску. Живем четыре года.

— Не может быть! — воскликнул Гаврилеску. — Я был здесь всего несколько часов назад, давал урок Отилии с девяти до трех. Потом беседовал с госпожой Войтинович.

— На улице Поповн, восемнадцать, на втором этаже? — удивленно переспросил юноша и весело улыбнулся.

— Вот именно. Я прекрасно знаю этот дом. — Могу сказать вам, где стоит рояль. Доведу вас туда с закрытыми глазами. Он в гостиной у окна.

— У нас нет рояля, — сказал юноша. — Поднимитесь этажом выше. Хотя могу вас заверить, что на третьем этаже Отилия тоже не живет. Там живет семья капитана Замфира. Поднимитесь на четвертый. Мне очень жаль, — прибавил он, видя, что Гаврилеску слушает его испуганно, все быстрее обмахиваясь шляпой. — Я был бы очень рад, если бы эта семья Отилии жила в нашем доме…

Гаврилеску глядел на него в нерешительности.

— Благодарю вас, — сказал он, помолчав. — Попытаю счастья на четвертом этаже, хотя даю вам слово, что сегодня еще в начале четвертого был здесь. Он показал на коридор.

Подниматься вверх было трудно. На четвертом этаже он долго утирал лицо платком, прежде чем позвонить. Кто-то засеменил по коридору, дверь отворилась, перед ним стоял мальчик лет пяти-шести.

— Ах, — воскликнул Гаврилеску, — боюсь, что я ошибся. Мне нужна госпожа Войтинович…

В дверях появилась улыбающаяся молодая женщина:

— Госпожа Войтинович жила на втором этаже, но больше не живет, она уехала в провинцию.

— И давно?

— О да, давненько. Осенью будет уж восемь лет. Сразу после свадьбы Отилии.