Гадкие лебеди кордебалета

Чтобы почувствовать хоть проблеск надежды, я представляю, что нахожусь в Мазасе, а не в Ла Рокетт. Здесь все устроено точно так же — голые оштукатуренные стены, кирпичный пол, две решетки и коридор между ними. И точно так же воняет.

Со скрипом открывается дверь клетушки напротив. Я слышу тихий голос Эмиля:

— Когда аббат Крозе вернется, скажите, что я хочу его видеть.

— А может, сразу начальника тюрьмы позвать? — раздается насмешливый голос тюремщика, и дальше он издевательски пищит: — Господин начальник, этот Эмиль Абади охвачен раскаянием. Сообщите скорее президенту.

Дверь открывается до конца, и я вижу Эмиля — на лбу у него морщины, под глазами круги.

— Просто передайте мои слова аббату, — говорит он.

Он тяжело опускается на стул и ссутуливает плечи. Дверь закрывается.

— Старика Билле отправили на гильотину.

— Да.

Он горбится сильнее, закрывает глаза, обхватывает себя руками.

— Нет больше сил ждать.

— Это хороший знак, ты сам так говорил.

— Билле тоже надеялся на помилование.

— Забудь о нем.

— Я бы повесился, будь у меня ремень. Можно сплести вместе полосы простыни, сделать петлю.

— Думай о Новой Каледонии.

Он мрачно смотрит на меня. Грудь его тяжело вздымается.

— Ты поедешь со мной?

Обещание поехать в Новую Каледонию ничего не стоит, но оно может его успокоить. А если вдруг окажется, что это не просто слова? В газетах постоянно твердят о юности, раскаянии, милосердии. Может быть, шанс есть? Даже Мари не против, чтобы Эмиля и остальных отправили на каторгу, лишь бы они навсегда покинули Францию. Я думаю про маман, про ее мерзкий храп, вонь изо рта, вдовство, грязное белье, бутылочку с абсентом. Вспоминаю старый диван, вспоминаю, как мне поклонялись, как я чувствовала себя такой счастливой, словно в мире не осталось серости и грязи, а в диване не было дыр и пыли. Я вспоминаю его дыхание и запах табака от его волос. Он выбрал меня среди всех, и мой мир стал звенящим и ясным.

Я киваю. У Мари есть Шарлотта, а у Шарлотты — Мари. У них обеих есть Опера.

— Скажи, что ты поедешь за мной.

— Я поеду.

Я так давно не видела его улыбки.

— С того самого дня у Оперы ты стала моей единственной, Антуанетта. И так будет всегда.

После этих слов мое горло сжимается. Он проводит рукой по бедру.

— Тебе понадобятся деньги. Не только на дорогу. Охранникам в Новой Каледонии нужно платить, чтобы попасть на работу получше.

Я киваю во второй раз.

— Больше, чем ты зарабатываешь в прачечной.

Я понимаю, что он имеет в виду. Бедной девушке в Париже честным путем денег не заработать.

— Я знаю.

— Расскажи, как мы будем там жить.

Ноги в мокрых ботинках занемели от холода, юбка промокла почти до самых колен, испачкана в жидкой зимней грязи, а я рассказываю сказку. Маленький домик с соломенной крышей у моря, рядом небольшой садик. Светит солнце. Эмиль искупил свою вину и теперь честно трудится на земле с мотыгой в руках. Или на море, ловит рыбу сетью. Да, пожалуй, на море. А я, его жена, готовлю эту рыбу, которая чуть ли не сама запрыгивает в лодку.

Красота ненадежна, моя дорогая, Позабудь о своем лице, просто танцуй. Ты — жрица грации, ты — воплощение танца. Все мы знаем, что королевы Ничего не стоят вблизи и без краски.

Эдгар Дега

Мари

Я сижу в длинной узкой аванложе второй линии кордебалета, закрыв глаза, чтобы не видеть своих шумных соседок, которые разминаются, болтают, грызут пальцы. Младшая группа кордебалета. Все мы ждем дебюта на сцене Оперы.

Потом я начинаю думать о зрителях, которые сидят в темноте — свет газовых ламп над сценой не достигает их. Антуанетты и Шарлотты здесь нет. Антуанетта вдруг стала очень прижимистой. Билет на премьеру, даже на четвертый ярус, стоит восемь франков, и она решила подождать, пока они не перестанут пользоваться таким спросом. Шарлотта тоже увидит меня позднее, когда мадам Теодор выберет время и поведет свой класс на дневной спектакль. На это мне плевать. Шарлотта назвала меня трусихой и курицей, когда я сказала, что боюсь дебюта. Надо было сказать, что когда-нибудь ей предстоит трястись так же. Хотя, конечно, это не правда. Она будет просто блаженствовать при мысли, что выйдет на сцену. Этой ее черте я всегда завидовала. А сейчас — сильнее, чем когда-либо.

Я прижала руки к животу, задержала дыхание на четыре счета, выдохнула тоже на четыре счета. Мадам Доминик сказала, что это помогает успокоить нервы. Как бы я хотела, чтобы этот вечер быстрее закончился. Чтобы мадам Доминик гордилась мной, чтобы мной восхищались. Мне нужна тишина, а шарканье, нервные смешки и приглушенный говор только смущают. Еще несколько вдохов и выдохов на четыре счета.

Сегодня премьера нового балета месье Меранта, «Корриганы». В первом акте я выхожу в костюме бретонской крестьянки. Что до костюма — я уверена, что такой роскоши нет во всей Бретани. Широкие золотые полосы идут по подолу юбки и по манжетам блузки, передник оторочен тончайшим кружевом, им же отделаны воротничок и чепчик. Все они слишком белые для девушки, которой хоть раз в жизни приходилось доить корову или искать яйца в курятнике.

В первый раз оказавшись на сцене с декорациями, я на мгновение задохнулась от восторга и удивления. Огромная церковь с резными каменными воротами, цветными витражами и тонким шпилем высилась над площадью, где мне предстояло танцевать. С одной стороны стояли хижины, а с другой располагались лавки, украшенные гирляндами и флагами. Еще дальше виднелись деревья, совсем как настоящие с виду. Я даже потрогала лист, чтобы убедиться, что он шелковый. Я не могла поверить, что такая красота существует на земле, но теперь думаю, что ни одна площадь в Бретани не сравнится с этой, возведенной на сцене.

Я оглядываю аванложу кордебалета и понимаю, что это преображение касается и артистов. Мы все — дочери белошвеек и торговцев фруктами, прачек и поденщиц. Мы одеты и загримированы так, чтобы нас принимали за других людей. Долгие годы обучения, пот, тяжелый труд, ноющие мышцы… Мы просто должны были научиться обманывать. Мы прыгаем с такой легкостью, что зрители считают нас феями, а не тяжело дышащими девчонками, у которых трещат колени, а пальцы ног вечно в крови. Иногда я думаю, что даже для лучших балерин танец всегда остается тяжелой работой. Что девушка, рожденная в грязи, никогда не увидит изящества в балете.

Когда мы, наконец, вышли репетировать на сцену, мои ноги касались тех же половиц, что и ноги Роситы Маури и Марии Санлавиль, нам аккомпанировал целый оркестр. Целую неделю я была в восторге. Но, честно говоря, для крестьянок из второго ряда кордебалета репетиции сводились к стоянию на сцене. Бретонский танец длится всего шесть минут в начале первого акта. Пока мы репетируем, корифейки и сюже поправляют пачки и разминают икры, а первые танцовщицы и этуали стоят в кулисах и красиво поднимают ноги на радость любующимся зрителям. Все остальное время мы — декорация, яркое пятно. Когда наступает мое время, я танцую, стараясь изо всех сил, прыгаю как можно выше, не забываю тянуть шею, прятать зубы.