Гадкие лебеди кордебалета

— Антуанетта, — говорит она, видя, что я смотрю на нее. Ты утешение для моих усталых глаз.

Я усаживаюсь на стул напротив нее. Платье у меня бесформенное и скучное, лицо немытое, коса, которую я заплела вчера, давно растрепалась.

— То еще утешение.

— Да ладно, — она отмахивается. — Ты такая же оборванная, как в тот вечер, когда мы тащили мертвую собаку.

Она улыбается, сверкая белыми зубами, хотя я помню только боль и слезы той ночи.

Она всегда недолюбливала Эмиля, поэтому я не сразу спрашиваю о суде, а улыбаюсь ей.

— Ты в этом платье как королева.

Она слегка поводит плечом.

— Когда тебя выпустят?

— Через двадцать восемь дней. Ни днем раньше.

Она коротко фыркает и наклоняется ближе к решетке.

— Думаешь пойти в другой дом?

— Да уж наверняка.

Я вспоминаю Жан-Люка Симара. Наглый, исследующий мой рот язык, лезущие куда попало пальцы, его вкус, от которого не избавиться.

— Когда ты выйдешь, я тебе помогу, — говорит она, и пот бисеринками выступает у меня на затылке. — Приходи в таверну под домом мадам Броссар и скажи Морису… ты же помнишь Мориса?.. время и место. Можем встретиться в любой день.

Пот начинает стекать по спине тонкой струйкой, щекоча между лопатками.

— К этому привыкаешь, — добавляет она.

— Ерунда какая.

В прачечной часто пели. Помню, как интересно было, когда я залила пятно кипятком, а оно исчезло. Или когда через месяц после порчи двух рубашек месье Гийо положил руку мне на плечо и сказал, что у меня неплохо получается. На мгновение я думаю, что могла бы снова стирать, шутить и петь. Но снова дышать влажным горячим воздухом… Это значило бы бросить Эмиля и Новую Каледонию… или то, что он туда не поедет.

— Скажи старому Морису ждать меня.

— Может, я найду дом для нас обеих, — тихо говорит она. Я придвигаюсь к ней чуть ближе, и в груди у меня растет тяжесть.

В доме мадам Броссар Малышка, Одетта и Констанс делили одну комнату, а вторая принадлежала Колетт. Она была лучшей в этом доме, и я всегда думала, что эта комната — дар мадам Броссар. Но я впервые предположила, что так могли устроить остальные три девушки. Иногда я заходила в кухню и видела, как Малышка и Одетта играют в безик, звучно шлепая картами. Иногда Одетта шепталась с Констанс. Иногда Констанс учила Малышку вязать крошечные кошельки или цветы, которые можно приколоть к шляпе. Однажды они втроем наняли повозку и поехали в воскресенье в Булонский лес. А Колетт не взяли.

— Почему ты не поехала? — спросила я тогда.

— Голова болела.

Тяжесть в груди становится все сильнее. Я сглатываю комок в горле. Ей не нужно знать о Новой Каледонии, о том, что я не собираюсь задерживаться в Париже. Мы с Колетт будем заходить в разные дома под ручку, и все будут восхищаться ее пухлыми губами. Это мне и нужно.

— У меня никогда не было сестры, — говорит она.

И я вдруг выпаливаю:

— Колетт, я должна сказать, что, когда отложу достаточно, уеду в Новую Каледонию.

— За Эмилем Абади?

Теперь я могу узнать, что она знает о суде.

— Если его не казнят раньше, — говорю я как бы в шутку, а сама при этом застываю от ужаса. Я боюсь ее слов.

— Нет, Антуанетта, — она медленно качает головой. — Не казнят.

Она прижимает ко рту сжатый кулак и закрывает глаза, как будто у нее болит голова. Из-под ресниц текут слезы.

— Он не пойдет на гильотину. Ты не знаешь?

Она крутит кружево на манжете и рассказывает, что шея Эмиля в безопасности, что бы ни случилось.

— Ты уверена? — я стискиваю руки.

— В Париже нет ни одного человека, который бы об этом не знал.

Я складываю руки под подбородком, будто для молитвы.

— Но суд один раз доказал его вину, подумай об этом, — продолжает Колетт.

— Суд! — Я смеюсь, топаю ногами, выгибаю шею. Вскакиваю, закрываю лицо руками и трясу головой, пока тюремщик не подходит ко мне, чтобы усадить меня на место.

— Все хорошо, хорошо, — говорю я, суя руки прямо к его мясистому носу, и танцую джигу, пока он силой не усаживает меня обратно. Но я и тогда продолжаю веселиться.

Колетт смотрит на меня, сжимает губы, перебирает кружево дальше.

— Антуанетта, послушай меня, — говорит она очень тихо, как будто не хочет, чтобы я услышала.

— Ты же все равно мне поможешь?

— Эмиль Абади… нехороший, — тихо произносит она.

Я смеюсь.

— А я его люблю! И на гильотину он не пойдет!

Она облизывает губы, смотрит мне в глаза.

— Он смеялся, когда ты не слышала.

Надо мной? Или о чем она?

— Ну и что? Парни из Амбигю все время ржали.

— Он называл тебя старой подстилкой. Пьер Жиль сказал это тебе в лицо в тот вечер, когда ты плакала у брассери на рю Мартир.

Я смотрю на нее, стараясь не кривить губы, и думаю, что это все-таки правда. Но Новая Каледония так далеко от пивной, а Эмиль называл мои глаза шоколадными озерами. Это я тоже помню. Он восхищался мной каждый день.

— Не верю. Тебе просто нужна подруга. Ты хочешь, чтобы я осталась.

— Он того не заслуживает, Антуанетта.

— Ты можешь его ругать, я не передумаю.

— Он тебя не любит.

Она, кажется, сейчас расплачется. Но я помню, как она себя вела в салоне мадам Броссар, как задыхалась от смеха даже после самых плоских шуток, как льстила самым жалким господами и флиртовала с ними, как сияла в самой скучной компании, засидевшейся до ночи. Эта девка, Колетт, притворяется лучше всех на свете.

— Хватит с меня, — я встаю.

— Не уходи.

Что-то в ее голосе — она почти молит — останавливает меня. Она вертит в пальцах свои часики.

— Я взяла у него больше двух сотен.

Она даже не дышит, пока я не спрашиваю:

— За что?

— За то, что ты подумала, — она ерзает на стуле. — Не езди за ним, Антуанетта.

— Да ты соврешь недорого возьмешь, — говорю я сквозь стиснутые зубы, а потом сплевываю, целясь ей на туфлю. Попадаю на подол юбки. Она не уворачивается.

Она вцепляется в свои часики, дергает их, рвет цепочку.

— Гляди.

Она как будто собирается протянуть их мне сквозь решетку, но я не протягиваю за ними руку. Я спокойно стою. Тогда она наклоняется, кладет часы на пол и проталкивает их между двумя прутьями. Они касаются моей ноги, но я продолжаю спокойно смотреть на Колетт.