Галaтeя

«Скорей, сеньор Силерьо! Мой господин, а ваш приятель Тимбрио хочет покинуть нас и сею же ночью уехать, куда — этого он мне не сказал, а велел выдать ему на дорогу денег и никому не говорить, что он уезжает; при этом он строго-настрого наказывал, чтобы я ничего не говорил вам, а задумал он уехать после того, как услышал песню, которую вы только что пели; судя же по отчаянному его виду, я полагаю, что он и руки на себя наложить способен. Оттого-то, решив, что благоразумнее будет оказать ему помощь, нежели исполнять его приказание, я и обратился к вам, — только вы и можете удержать его от безрассудного шага».

С необычайным волнением выслушал я то, что сообщил мне слуга, и опрометью бросился к Тимбрио, однако ж прежде, чем войти к нему в комнату, остановился посмотреть, что он делает, — а он лежал ничком на своей постели, проливая потоки слез и испуская глубокие вздохи, и в его чуть слышном и бессвязном шепоте я различил такие слова:

«Постарайся, истинный друг мой Силерьо, сорвать плод, который ты вполне заслужил своими хлопотами и трудами, и не замедли — что бы ни повелевал тебе долг дружбы — дать волю своей страсти, я же намерен укротить свою хотя бы с помощью крайнего средства — с помощью смерти, от которой ты было избавил меня, когда столь самоотверженно и бесстрашно вышел один против множества злобных мечей, но которой ныне я сам обрекаю себя, дабы хоть чем-нибудь отплатить тебе за твое благодеяние и, устранившись с твоего пути, предоставить тебе наслаждаться тою, что олицетворяет собой небесную красоту, тою, что была словно создана Амуром для вящего моего блаженства. Об одном грущу я, милый мой друг: ведь я даже не могу проститься с тобой перед своим печальным уходом, но причиной его являешься ты, и это да послужит мне оправданием. О Нисида, Нисида! Красота твоя навек пленила того, кому смертью своей надлежит искупить вину другого, дерзнувшего созерцать ее. Силерьо ее узрел, и, не оцени он ее по достоинству, я перестал бы уважать его вкус. И коли уж так судил мне рок, то да будет ведомо небесам, что я все такой же друг Силерьо, как и он мне, и, дабы доказать это, пожертвуй, Тимбрио, своим счастьем, беги от своего блаженства, разлучись с Силерьо и Нисидой, двумя самыми дорогими и близкими тебе существами, скитайся бесприютным странником по свету!»

Вдруг, заслышав шорох, в порыве ярости поднялся он со своего ложа, распахнул дверь и, увидев меня, воскликнул:

«Это ты, друг мой? В столь поздний час? Верно, что-нибудь случилось?»

«Случилось то, от чего я до сих пор не могу опомниться», — отвечал я.

Не желая задерживать ваше внимание, скажу одно: в конце концов мне удалось внушить ему и доказать, что он ошибся — что я, точно, влюблен, но не в Нисиду, а в ее сестру Бланку. И до того правдоподобно сумел я все это изобразить, что он мне поверил, а дабы у него не оставалось и тени сомнения, память подсказала мне строфы, которые я когда-то давно сочинил в честь одной дамы, носившей такое же имя; ему я сказал, что они посвящены сестре Нисиды, и так они кстати тогда пришлись, что хотя, быть может, вы и найдете это лишним, я все же не могу вам их не прочесть:

О Бланка, холодом и белизноюПодобная снегам [15] высоких гор!Мне может сердце излечить больноеОдин лишь врач — ваш благосклонный взор.Скажите только, что его не стою, —И вынесен мне будет приговор:В столь черном горе кончить век мятежный.Сколь вы и ваше имя белоснежны.Вас, Бланка, в чьей груди слепой божокНашел себе желанное гнездовье, —Пока мою не растопил потокСлез горестных, вспоенных жаркой кровью, —Молю: подайте мне хотя б намек,Что вы моею тронуты любовью,И буду я вознагражден вполнеЗа все страданья, выпавшие мне.В моих глазах, о Бланка, вы — «белянка»,Которая дороже, чем дукат. [16] Когда бы я владел такой приманкой,Меня б не соблазнил ценнейший клад.Вам это хорошо известно, Бланка;Так бросьте же поласковее взглядНа человека, жаждущего доли —Не скромной ли? «Белянки» лишь, не боле.Хоть, верно, я прослыл бы бедняком,Единственной «белянкою» владея,Мне все богатства были б нипочем,Когда бы вы, о Бланка, были ею.Кому Хуан-башмачник [17] не знаком?Им быть хотел бы я душою всею,Когда б средь трех «белянок» всякий разМог находить, белянка-Бланка, вас.

15

О Бланка, холодам и белизною подобная снегам… — Blanca по-испански значит «белая».

16

…Бланка, вы — «белянка», которая дороже, чем Дукат. — «Белянка» — blanca — старинная монета.

17

Хуан-башмачник — один из вариантов легенды об Агасфере. Милость, которая была оказана Хуану-башмачнику, заключалась будто бы в том, что когда он засовывал руку в карман, то каждый раз находил там пять мелких монет («белянок»).

Эти строфы, якобы сочиненные мною в честь Бланки, убедили Тимбрио, что страдаю я не от любви к Нисиде, а от любви к ее сестре. Уверившись в том окончательно и извинившись за напраслину, которую он на меня возвел, Тимбрио снова обратился ко мне с просьбой помочь его горю. И могу сказать, что, позабыв о своем, я сделал все, дабы эту просьбу исполнить. В течение нескольких дней судьба не предоставляла мне такого благоприятного случая, чтобы я рискнул поведать Нисиде всю правду, хотя она постоянно спрашивала, как идут сердечные дела моего друга и знает ли что-нибудь его дама. Я же отвечал, что из боязни оскорбить ее не дерзаю начать с ней разговор. Нисиду это каждый раз выводило из себя, и, обозвав меня глупцом и трусом, она прибавляла, что трусость моя, видимо, объясняется тем, что Тимбрио вовсе не так страдает, как я это расписываю, или же тем, что я не такой ему верный друг, каким прикидываюсь. Все это побуждало меня принять твердое решение и при первом удобном случае ей открыться, что я однажды и сделал, когда мы остались с нею вдвоем, и она необычайно внимательно меня выслушала, я же превознес до небес душевные качества Тимбрио, искренность и силу его чувства к ней, каковое, — прибавил я, — принудило меня заняться презренным ремеслом шута только для того, чтобы иметь возможность все это высказать ей, а затем привел еще и другие доказательства, которые, на мой взгляд, должны были убедить Нисиду. Однако же она тогда не захотела выразить словами то, что впоследствии раскрыли ее дела; напротив, с величественным и строгим видом она пожурила меня за излишнюю смелость, осудила мою дерзость, выбранила меня за то, что я отважился с подобными речами к ней обратиться, и заставила меня пожалеть о том, что я выказал слишком большую доверчивость, и все же я не почувствовал необходимости избавить ее от своего присутствия, а этого я особенно боялся; она лишь сказала мне в заключение, что впредь мне следует щадить ее скромность и вести себя так, чтобы тайна моего маскарада никем не была разгадана. И этим своим заключением Нисида довела до конца и довершила трагедию моей жизни, ибо тут я уразумел, что она вняла жалобам Тимбрио.

Чья душа при этом не наполнилась бы до краев лютою скорбью, какая в сей миг пронзила мою, ибо преграда, которую встретила на своем пути самая сильная ее страсть, означала в то же время крушение и гибель ее мечты о счастье? Я не мог не радоваться, что с моею помощью дело Тимбрио пошло на лад, однако радость эта лишь усиливала мою печаль, ибо я имел все основания полагать, что Нисида будет принадлежать ему и что мне не суждено обладать ею. О всемогущая сила истинной дружбы! Как далеко простираешь ты свою власть и на что ты меня вынуждаешь! Ведь я сам, повинуясь тебе, отточил на оселке своей хитрости нож, обезглавивший мои надежды, и те, погребенные в тайниках моей души, воскресли и ожили в душе Тимбрио, едва он узнал, как отнеслась к моим словам Нисида. Впрочем, она все еще проявляла сугубую сдержанность и не подавала виду, что мои старания и любовь Тимбрио ей приятны, но, вместе с тем, не выказывая ни малейшей досады или неудовольствия, отнюдь не побуждала нас бросить эту затею. И так продолжалось до тех пор, пока известный уже вам хересский кавальеро Прансилес, найдя, наконец, удобное и надежное место для поединка в государстве герцога Гравинского, не потребовал от Тимбрио удовлетворения и не предложил ему прибыть туда спустя полгода со дня получения настоящего вызова, каковой, причинив моему другу новое беспокойство, не явился, однако ж, достаточной причиной для того, чтобы он перестал беспокоиться о сердечных своих делах, напротив — благодаря моим удвоенным стараниям и его домогательствам Нисида уже готова была принять его у себя в доме и увидеться с ним, при условии, если он обещает соблюдать приличия, коих-де требует ее скромность. Между тем срок, назначенный Прансилесом, истекал, и Тимбрио, сознавая всю неизбежность этого испытания, стал собираться в дорогу, но перед отъездом он написал Нисиде и этим своим письмом сразу добился того, на что я бесполезно потратил так много времени и так много слов. Послание Тимбрио, которое я знаю на память, имеет прямое отношение к моему рассказу, а потому я позволю себе его прочитать:

Тебе здоровой быть желает тот,О Нисида, кто, сам лишен здоровья,Его из рук твоих смиренно ждет.Боюсь я докучать своей любовью,Но верь, что каждая из этих строкНаписана моей горячей кровью.Так необуздан, яростен, жестокНапор моих страстей, что я от бредаЛюбовного себя не уберег.То празднует в душе моей победуПыл дерзновенья, то холодный страх.Я опасаюсь, что посланье этоМеня погубит, что в моих строкахНайдешь ты только повод для презреньяИль их прочтешь с улыбкой на устах.Свидетель бог, что я с того мгновеньяТебя боготворю, когда твой ликМне стал ключом отрады и мученья.Узрел и воспылал я в тот же мигКому бы перед ангельской красоюСвященный пламень в сердце не проник?В твоих чертах душа моя такоеНашла очарованье, что тотчасК твоей душе, лишенная покоя,С неудержимой силой повлекласьИ в ней нездешний рай красот открыла,Которым нет названия у нас.На дивных крыльях ввысь ты воспарила,С восторгом — мудрый, с ужасом — простакНа твой полет взирает быстрокрылый.Удел души, столь драгоценной, — благ;Блажен и тот, кто, за нее воюя,Святой любви не покидает стяг.Свою звезду за то благодарю я,Что госпожой моею стала та,Чья плоть одела душу неземную.Твоей души и плоти красотаМой ум изобличает в заблужденье,И мне ясна надежд моих тщета.Но так безгрешны все мои стремленья,Что, безнадежности наперекор,Я подавляю мрачные сомненья.Любовь живет надеждой, — с давних порОб этом слышу я, однако знаю:Любой судьбе любовь дает отпор.Мне дорога душа твоя святая,Хоть люба также красота твоя —Сеть, что любовь, меня поймать желая,Расставила, куда низвергся яИ где меня безжалостно сдавилаЗатянутая накрепко петля.Любовных чар неодолима сила:В руках любви какая красотаПриманкой и соблазном не служила?Одна душа навеки в плен взятаСилками молотых волос, другоюВладеет грудь, чья скрыта пустотаЗа алебастровою белизною:Огонь жестокий третью душу жжет:Ей мрамор шеи не дает покоя.Однако подлинно влюблен лишь тот,Кто взор вперил в душевные глубиныИ созерцает бездну их красот.То, что на смерть обречено судьбиной,Душе бессмертной быть не может впрок, —Чрез недра тьмы ей к свету путь единый.Твой дух так благороден и высок,Что все мои постыдные влеченьяОн усмирил, их силу превозмог.Им только в радость это пораженье:Ведь кто же? Ты повергнула их в прах, —Как мук своих им не предать забвенью?Взрезал бы волны я, тонул в песках,Когда б не только жаждал созерцанья,Но и от страсти беспокойной чах.Я знаю, сколь мы разные созданья,Как я ничтожен и бесценна ты;С тобой разделены мы вечной гранью.Преграды на пути моей мечтыБесчисленны, как в небесах светила,Как племена подлунной широты.Я знаю, что судьба мне присудила,И все же к безнадежному меняВлечет любовь с необоримой силой.Но в путь, о Нисида, собрался я,В желанный путь — туда, где от страданийНавек избавится душа моя.Там враг — со шпагою в подъятой длани,С твоим заклятьем в сговоре — ударМне нанести готовится заране.Там будешь ты отомщена за жарСердечный мой, развеянный в пустыне,За этот щедрый, но ненужный дар.Не только смерть я счел бы благостыней,Но тысячу смертей, когда бы мог,Придя к своей безвременной кончине,Сказать, что милостив ко мне был рок,Мне подарив сочувствие любимой;Но, ах, напротив — был он так жесток!Тропа моих удач узка, чуть зрима,Тропа же тяжких бедствий широка.Проторена судьбой невыносимой.По ней бежит, грозясь издалека,Мощь черпая в твоем ко мне презренье,Лихая смерть, — она уже близка.Что ж, пусть возьмет меня! СопротивленьяНе окажу: суровостью твоейЯ приведен на грань изнеможенья.Я так измучен, что в душе моейСтрах пред врагом озлобленным гнездится,И этот страх позорный тем сильней,Что обессиленным иду я биться,Но я горю, в твоем же сердце лед, —Так как же мне на крайность не решиться?Кровавой встречи предрешен исход.Пред кем рука б моя не задрожала,Коль от тебя ей помощь не придет?А если б ты помочь мне пожелала,С любым из римских полководцев бойЯ принял бы, не устрашась нимало.Я вызов смерти бросил бы самойИ вырвал бы из лап ее добычуОтважной и уверенной рукой.Судьбе моей придать печать величьяИли позора можешь только ты,Лишь ты властна творить ее обличье.Любовью беспримерной чистотыЯ был взнесен, и если б ты хотела,Я не упал бы с горней высоты,Благого не лишился бы удела,Теперь же упованиям моимЛежать в пыли, свой взлет забывши смелый.Так страшен рок мой, так невыносим,Что я готов благословить страданья,Рожденные презрением твоим.Лелею я теперь одно мечтанье:Мне б только знать, что я в душе твоейБужу хоть бледное воспоминанье.Я подсчитал бы, думаю, быстрейСветила на просторах небосклона,Песчинки на краю морских зыбей,Чем горькие все жалобы и стоны,Которые твой равнодушный взорИсторгнул из груди моей стесненной.Молю: ничтожество мое в укорТы мне не ставь, — сравнение с тобоюНаиславнейшему несет позор.Тебя люблю, хоть малого я стою,И ты мне так безмерно дорога,Что задаю себе вопрос, не скрою:Как можешь видеть ты во мне врага?Наоборот, мне кажется, наградуЯ б заслужил, не будь ты так строга.Быть не должно согласия и ладаС жестокосердием у красоты,И добродетели быть доброй надо.Ах, Нисида! Куда девала тыНесчастный дар мой — душу не обманной,Ничем не замутненной чистоты?Души моей ты госпожой избраннойНе хочешь быть. Какой же дар другойПризнала б ты за более желанный?В тот день, когда я встретился с тобой,Навек утратил я — себе на горе,Но и на радость — душу и покой.Свою судьбу в твоем ищу я взоре,Тобой дышу, в твоих желаньях мнеЗвучит веленье, словно в приговоре.Живу в непотухающем огне,То пеплом делаясь, то воскресая,Подобен птице Фениксу [18] вполне.Тебя, о Нисида, я заклинаю:Верь, этот чудодейственный костер —Непобедимая любовь святая.Умри я нынче — твой любимый взорМне жизнь вернет; он челн мой из пучиныВверх вынесет, смиривши волн раздор.Против любви бессильна и судьбина,Сливает справедливо мысль мояЛюбовь с верховной мощью воедино.Тут, чтоб не докучать, кончаю я.

18

Феникс — мифическая птица, которая, по преданию, через каждые пятьсот лет сжигала себя и вновь возникала из пепла.

Не могу вам сказать, что именно убедило Нисиду: доказательства, приведенные в этом послании, бесчисленные ли доказательства, которые еще раньше приводил я в подтверждение искренности чувств моего друга Тимбрио, необыкновенная ли его настойчивость, а быть может, так было угодно небу, — только по прочтении письма Нисида обратилась ко мне и со слезами на глазах молвила:

«Ах, Силерьо, Силерьо! Боюсь, что заботы о здоровье друга твоего будут стоить мне собственного моего здоровья! Молю судьбу, пославшую мне это испытание, чтобы речи твои и дела Тимбрио оказались не лживыми; если ж и те и другие меня обманули, то да отомстит за меня небо, ибо оно видит, что я уже не могу более таить свое чувство — так сильна его власть надо мной. Но какое же это слабое оправдание для столь тяжкой вины! Ведь я должна была бы молча умереть, дабы честь моя осталась жива, тогда как после этого разговора мне придется похоронить ее, а затем и самой покончить все счеты с жизнью».

Слова Нисиды и в особенности то волнение, с каким она их произносила, смутили меня, и я начал было уговаривать ее объясниться начистоту, но она не заставила себя долго упрашивать и тут же призналась, что она не просто любит, что она обожает Тимбрио, но что она утаила бы от всех эту страсть, когда бы вынужденный отъезд Тимбрио не вынудил ее открыть тайну своей души.

Что испытывал я, слушая речи Нисиды и наблюдая за всеми проявлениями ее страсти к Тимбрио, — это не поддается никакому описанию, да я и рад, что такая чудовищная пытка неописуема, — рад не потому, чтобы мне тяжело было счастливого Тимбрио себе представить, а потому, что мне тяжело было видеть самого себя отчаявшимся когда-либо вкусить блаженство, ибо я тогда уже ясно видел, что не могу жить без Нисиды и что, уступая ее другому, я тем самым, как я вам уже говорил, навсегда отказываюсь от всех земных радостей и утех; единственно, что мне удалось насильно вырвать у судьбы, — это счастье друга моего Тимбрио, вот почему я не умер в тот миг. Более того, я, сколько мог спокойно, выслушал признание Нисиды и обрисовал ей, как сумел, душевную прямоту Тимбрио; она же ответила, что доказывать ей это теперь уже незачем, ибо у нее нет никаких оснований мне не верить, но что она просит меня об одном: нельзя ли, если только это возможно, уговорить Тимбрио под благовидным предлогом уклониться от поединка, но тут я возразил ей, что это значило бы себя обесчестить, с чем она согласилась и, сняв с себя некие драгоценные реликвии, вручила их мне для передачи Тимбрио. Тогда же мы условились, как нам действовать дальше: дело состояло в том, что ее родители, желавшие посмотреть на битву Тимбрио с Прансилесом, собирались взять с собой обеих дочерей, но как присутствовать при этой жестокой схватке было свыше ее сил, то положила она — притворившись в дороге больною, пребывать безотлучно в загородной вилле, в которой предполагали остановиться ее родители и которая находилась в полумиле от места дуэли, и там дожидаться решения своей участи, всецело зависевшего от участи Тимбрио. А дабы сократить минуты мучительного неведения, дала она мне белый платок и велела привязать его к рукаву в случае, если Тимбрио выйдет победителем, если же он будет побежден, то не подавать никакого знака, — и так мне еще издали предстояло возвестить ей начало ее блаженства или же конец ее дней. Обещав исполнить все, что она мне приказала, я взял реликвии и платок и с весьма горьким чувством, но и с чувством самого полного удовлетворения, какое мне когда-либо приходилось испытывать, с нею простился: грусть возникала от сознания постигшей меня неудачи, великая же удача, выпавшая на долю Тимбрио, приводила меня в восторг. Явившись к Тимбрио, я рассказал ему о своем свидании с Нисидой, и он был так счастлив, горд и доволен, что даже смертельная опасность, коей он подвергался на поединке, представлялась ему уже теперь ничтожной, — он полагал, что смерть бессильна перед тем, кому оказывает покровительство его повелительница. Я не стану приводить те похвалы, которые в благодарность за мое усердие расточал мне тогда Тимбрио, ибо чрезмерность их показывает, что он просто обезумел от радости.

Воодушевленный и окрыленный этою доброю вестью, Тимбрио, выбрав себе в секунданты некоего знатного испанского кавальеро и одного неаполитанца, тронулся в путь. И, к вящей славе этого необычного поединка, вслед за ним устремилось чуть ли не все королевство, в том числе Нисида и Бланка со своими родителями. Желая показать, что не тот или иной род оружия, но его правота дает ему превосходство над врагом, Тимбрио остановил свой выбор на шпаге и кинжале и не взял с собой никаких доспехов. Нисида, вместе со своими родными и многими другими кавальеро покинувшая Неаполь за несколько дней до поединка, приехала первая, и все это время она постоянно напоминала мне о нашем с ней уговоре. Однако ж слабая моя память, вечно доставлявшая мне одни огорчения, и на сей раз осталась верна себе: она ухитрилась так прочно забыть все, о чем мне твердила Нисида, что после этого я должен был или покончить с собой, или уж избрать тот горестный удел, который, как видите, в конце концов и стал моим уделом.

Итак, в день жестокой схватки Нисида, сославшись, как было между нами условлено, на недомогание, осталась в загородной вилле, в полумиле от места дуэли; и, провожая меня, она еще раз мне наказала возвращаться как можно скорей с платком или без платка, каковой знак должен был возвестить ей победу или поражение Тимбрио. Я же, в глубине души подосадовав на нее за то, что она словно не надеется на мою память, снова обещал исполнить ее приказание и на этом простился с нею и с Бланкой, не захотевшей покинуть сестру. Прибыл я на поединок, когда уже время было начинать, и вот, после того как секунданты покончили со всеми приличествующими случаю церемониями и обратились к обоим кавальеро с наставлениями, те заняли свои места и, едва зловеще и хрипло протрубил рожок, выказали такое искусство и ловкость, что все невольно ими залюбовались. Амур или, вернее сказать, собственный разум Тимбрио давал ему столь мудрые советы, что вскоре он уже, отделавшись несколькими ранениями, поверг к своим ногам израненного и окровавленного противника и предложил, если тот желает сохранить себе жизнь, немедленно сдаться. Однако ж несчастный Прансилес молил умертвить его: спокойней-де и легче было б ему пройти через тысячу смертей, нежели хотя бы единожды сдаться. Со всем тем великодушный Тимбрио не стал убивать своего врага, он даже не требовал, чтобы тот признал себя побежденным, — он хотел одного: пусть Прансилес объявит во всеуслышание, что Тимбрио так же честен, как и он, и тот весьма охотно на это пошел, что, впрочем, не составляло для него никакого труда, ибо он, и не будучи побежденным, отлично мог бы это признать.