Галеты капитана Скотта

— Я вроде бы должна вас сторониться,—она потрясла газетой, которую только что читала, как бы предъявляя ее в подтверждение своих слов.—Вы готовитесь воевать с нами, а мы с вами.

— Бог мой, зачем?

— Вот именно, зачем? Никто этого не знает.—Улыбка тут жепомеркла на ее губах, и широко открытые чистые глаза стали серьезными.

Элис с первых минут знакомства вызывала симпатию—не только милыми детскими веснушками, но прежде всего искренностью, прямотой и неистребимым желанием докопаться до истины.

Ехала она в Дувр по служебным делам—работала в какой-то фирме, вечером собиралась обратно в Лондон, и до поезда у нее оказалось часа два свободных.

— Не хотите взглянуть на наше судно? Оно знаменитое.

Мы водили гостью по палубам «Витязя», показывали самое примечательное. «Вот эхолотная. Здесь, на этих аппаратах, впервые в истории бьша определена максимальная глубина Мирового океана—11 022 метра».

Наша молодая гостья была безупречно вежлива, вполне искренна в своей благодарности за внимание к ней. Но вопросов не задавала.

До вокзала я провожал Элис вместе со своим товарищем, ученым Олегом Георгиевичем Сорохтиным. По пути мы рассказывали ей о нашем посещении Британского музея, я вспомнил о галетах Скотта.

— Скотта?—переспросила она.—У нас сейчас многие смотрят на него иными глазами. О нем говорят, что он понаделал ошибок, дал себя околпачить Амундсену, который поступил с ним нечестно.

В ее голосе проступили недобрые нотки.

— Вот они, кумиры, которым ставят монументы! К тому же все это—далекое прошлое. Мало кого всерьез может взволновать сегодня...

— Как же вы, Элис, решительно расправляетесь с монументами—рассмеялся Сорохтин.—Вот и Скотту, и Амундсену досталось!

— А что мне до них и им до меня! Просто люди. Даже в героизме могут быть ничтожными.

— В таких условиях, как Антарктида, люди ничтожными не бывают,— сухо заметил Сорохтин.

Она почти с досадой возразила:

— Господи! Люди везде люди, где бы они ни находились, и мнение о них у меня не столь уж высокое. Вы-то откуда знаете, какими они там становятся?

— Видите ли, Элис,—вмешался я.—Олег Сорохтин, который сейчас перед вами, был в числе тех, кто впервые в истории человечества достиг в Антарктиде полюса недоступности: он знает, что говорит.

Элис, которая шла на полшага впереди, упорно глядя себе под ноги, вдруг бросила быстрый внимательный взгляд на моего товарища, словно увидела его впервые,

— Извините...

Помолчала. Вздохнула.

— Вам хорошо. У вас хотя бы есть воспоминания. И такие необычные. Полюс недоступности! У вас есть прошлое. А у таких, как я,—ничего: ни прошлого, ни будущего. Только настоящее...

С вокзала в порт мы шли с Сорохтиным пешком по кривым улочкам небольшого городка, приткнувшегося к белым скалам Альбиона. В палисадниках возле двухэтажных, тщательно выкрашенных, похожих на игрушечные домиков желтели нежные пучочки первых весенних нарциссов. На вершине холма, господствующего над городом, каменным обручем лежали массивные стены старинного рыцарского замка, в его узких решетчатых щелях-окнах, как в надрезах, живой плотью проблескивало солнце, заходящее за холмы. С Ла-Манша дул свежий ветер, из порта доносились вскрики буксиров, стрекот турбин стремительного, похожего на жука парома на воздушной подушке, уходящего к французскому берегу.

На набережной было пустынно, колючий ветер изгнал с нее праздных. Вдруг мы увидали монумент. На постаменте возвышалась бронзовая фигура человека в куртке, судя по всему кожаной, в старомодном кепи со спущенными ушами, в старомодных крагах. Слегка подавшись вперед, выставив твердый подбородок, он зорко вглядывался в свинцовый простор Ла-Манша. На цоколе прочитали: «Чарлз Стюард Ролсс. Первый человек, который перелетел Ла-Манш и вернулся обратно в одиночном полете 2 июня 1910 года».

Всего за день до этого перелета вот от этих же берегов ушло к берегам Антарктиды экспедиционное судно Роберта Фолконе Скотта. Через два года-оно вернулось обратно, но только без Скотта и четверых его товарищей.

Каждому свое.

— Послушай, а ты не забыл монумент в Данидине? Не забыл, что там было написано на плите?

— «...Когда спросят в последующее время сыны ваши отцов своих: «что значат эти камни?»...» Кажется, так...

— Кажется, так,— Сорохтин поправил очки и взглянул куда-то поверх моего плеча.— А ведь время это настало. Если не защищать прошлое, у них, молодых, в самом деле не будет будущего. Черт возьми, мы все-таки люди и что-то значим на этой планете—со всем своим прошлым—с хорошим и плохим, с удачами и ошибками, со всем, что нас делает людьми.

У борта стоял и глядел на город Евгений Михайлович Крепе.

— В замок ходили?—спросил живо. Искренне огорчился, когда узнал, что не ходили.— В вашей компании была англичанка.

Почему же она вас туда не сводила?

— Видимо, не сочла нужным. Сказала, что сама в замок никогда не заглядывала.

— Не заглядывала?—изумился Крепе.— Вот странно! Это же замок четырнадцатого века! Седая старина. Интереснейшая коллекция предметов рыцарских времен—история древней Англии как на ладони.

— Вы были там?

На его губах проступила несколько смущенная улыбка, словно академик в чем-то извинялся.

— Да вот... добрался!

Добрался! Надо же! На холм к замку подъем крут—и молодому одолеть тяжеловато. А Евгению Михайловичу через две недели—80! Удивительный человек. Крупный ученый, основатель нового направления в биологии, Герой Социалистического Труда. Трижды уходил на «Витязе» в разные годы в океан. И каждый раз кроме своих научных работ неизменно «разряжался» книгой для молодежи: об очередном путешествии—звал молодых в дорогу.

Много лет назад в своем! первом рейсе Крепе отправлялся в плавание, чтобы выполнить ответственнейшее задание: выяснить степень радиоактивного заражения морской фауны в результате испытаний американцами ядерных бомб на атоллах. Была доказана недопустимость захоронения радиоактивных отходов даже в самых глубоководных впадинах—из-за глубинных циркуляции воды. Этот рейс помог добиться международного запрета на сброс подобных опасных отходов в океан. В печати писали, что академик Крепе оказал большую услугу человечеству! А весь он в своем облике, словах и мыслях—сама непритязательность, скромность, естественность.