Галобионты
Шрифт:
Все виделось Тихомирову предельно простым. Он приедет в Санкт-Петербург, отправит сообщения в несколько крупнейших изданий, если удастся, попадет на телевидение и даст интервью. Выступление с телеэкрана было для Тихомирова пределом его устремлений. Когда он думал об этом, его пульс учащался, а лоб покрывала испарина. Для человека, привыкшего воспринимать себя, как мелкую сошку, бесплатное приложение к во сто крат более значительной персоне, которое легко можно заменить на другую кандидатуру, возможность обнародовать сенсационную информацию являлась венцом желаний. С сильно бьющимся сердцем Тихомиров представлял себя выступающим перед телевизионной камерой и вещающим миру о таинственном подводном объекте, где непризнанный гений создает фантастические существа, несущие угрозу всей цивилизации. А чтобы его не признали сумасшедшим, Михаил Анатольевич прихватил с собой дискету с информацией. Любой специалист, мало-мальски разбирающийся в генетике,
Он как истинный гений сумел сделать открытие в областях, которые, казалось, были изучены вдоль и поперек, найти новую грань в том, что представлялось очевидным и абсолютно ясным…
А для случая, если его не захотят слушать даже после предоставления дискеты, у Тихомирова был припасен главный козырь – информация о гибели подлодки „Антей“. Михаил Анатольевич не сомневался, что стоит ему заикнуться о затонувшей субмарине, вокруг него соберется рой журналистов, гоняющихся за сенсацией.
Первоочередной задачей Тихомиров считал благополучный отлет в Санкт-Петербург. Михаил Анатольевич опасался, что следящие за ним люди Дзержинца не дадут ему такой возможности. Вспомнив, как неосторожно разоткровенничался с полковником, Тихомиров стиснул зубы от злобы на себя самого. Как мог он поддаться этой идиотской слабости! А что было бы, если бы Дзержинец не был так занят собственными хлопотами и придал больше значения моральному состоянию ассистента профессора? За этим неминуемо последовало бы ужесточение слежки за ним, а в худшем случае, полный запрет на отбытие с Базы, что стало бы настоящей катастрофой.
Тихомиров твердил себе, что должен призвать все свое хладнокровие и не допускать подобных срывов. Но, если бы он мог видеть себя со стороны, то сразу понял бы, как тщетны его усилия. Бледное лицо, беззвучно шевелящиеся губы, беспокойный взгляд, суетливость движений выдавали Тихомирова с головой. Спасали лишь обилие народа и сутолока в зале аэропорта. Никому не было дела, до одинокого человека в иссиня-черном костюме с небольшим чемоданчиком в левой руке.
Михаил Анатольевич не стал сдавать свой билет до Екатеринбурга, поскольку опасался привлекать к себе лишнее внимание. У него было достаточно денег для покупки билета до Санкт-Петербурга. Большую часть суммы Тихомиров получил от Дзержинца, кое-что у него оставалось с прошлого отпуска – жизнь научила Михаила Анатольевича бережливости. На его счастье, удалось приобрести билет на сегодняшний рейс, правда, пришлось отдать за него почти половину всех имевшихся в наличии денег, так как оставались места только в салоне первого класса.
Фортуна не покидала Тихомирова и дальше: вылет самолета в северную столицу производился практически одновременно со екатеринбургским. Таким образом Михаил Анатольевич благополучно занял место в самолете. Но до самого отлета он не переставал тревожно озираться по сторонам, ожидая увидеть спешащих к самолету людей в форме. Только тогда, когда стюардесса произнесла долгожданные слова: „Пристегните ремни“ и уши слегка заложило при подъеме самолета в воздух, Тихомиров облегченно перевел дыхание. Наблюдая через иллюминатор, как взлетная полоса стремительно исчезает из вида, Михаил Анатольевич сказал себе, что сама судьба содействует исполнению его замыслов.
Степанов спешил в главную лабораторию, где его ждал Геракл. Наконец-то профессору удалось избавиться от лишних людей, чье присутствие при адвентации он считал более чем нежелательным. Угрозы остаться без ассистента у Степанова не было, так он мог полностью положиться на Геракла. Зато представилась великолепная возможность приступить к завершению процесса генезиса без посторонних, к разряду коих Антон Николаевич с недавних пор стал причислять и Тихомирова. Он уже не мог вспомнить, откуда взялось это отчуждение между ним и ассистентом. Просто в один прекрасный момент он вдруг понял, что Тихомиров его раздражает. Степанов и раньше знал ассистента, как человека, довольно ограниченного ума, но смирялся с этим, считая, что недостаток интеллектуального развития компенсируется в ассистенте безукоризненной исполнительностью и редкостной преданностью. Однако с тех пор, как в его распоряжении появился Геракл, чьи преданность и исполнительность ни в чем не уступали Тихомировским, он стал смотреть на своего давнего помощника другими глазами. В Геракле было то, чего не хватало Михаилу Анатольевичу, а именно: быстрота соображения, смелость в принятии решений, независимость суждений и высочайший коэффициент интеллектуального развития. IQ Геракла составлял 145. Кроме того, Геракл интересовал Степанова и по иным причинам. Он
представлял собой профессора, являясь на данном этапе его работы лучшим экземпляром. Недаром полковник остался столь доволен успехами питомца Степанова. Всякий раз, взглядывая на Геракла, профессор испытывал чувство гордости. Пожалуй, это создание было для него самым дорогим в жизни существом. Степанов не сомневался, что вскоре у него появятся и более совершенные творения – над этим-то он как раз и работал, но Геракл наверняка останется для него, если так можно выразиться, любимчиком. Ибо в него были вложены те черты, которых всегда не хватало Степанову. Геракл был смелым, находчивым, решительным, сильным и духом, и телом. Он никогда не задавал лишних вопросов, не проявлял чрезмерного любопытства, был ровен и хладнокровен; именно таких качеств весьма и весьма не доставало Тихомирову. Но профессор ценил в своем питомце не только это. Гораздо более важным и привлекательным в Геракле он находил то, что рассудок галобионта был свободен от всяческих догм и предрассудков. Степанов называл это „чистым разумом“. Разумеется, в его питомце наличествовали и инстинкты, без которых невозможно полноценное существование человека как части части животного мира. Но профессор постарался, чтобы Геракл мог без труда обуздывать себя, если это было необходимо. Пожалуй, он был единственным, кого профессор хотел видеть в главной лаборатории во время адвентации. Хотя, положа руку на сердце, Степанов предпочел бы остаться один, но к сожалению, процедура была слишком сложна, чтобы он мог с ней справиться без ассистента.– Как у нас дела? – спросил Антон Николаевич, распахнув дверь и с нетерпением приближаясь к гебуртационным камерам.
В лаборатории стоял ровный мерный гул. Неискушенному человеку звук показался бы точно таким, как обычно, но Степанов сразу обратил внимание на то, что приборы переключились на иной режим работы. Из этого следовало, что процесс генезиса близок к завершению.
– Все без изменений, Хозяин, – отвечал Геракл, вставая со стула.
– Это очень хорошо. Я боялся, что не успею к началу, – сказал Степанов так, словно спешил на увертюру „Бориса Годунова“ в Большом.
По сложившейся у него привычке, первым делом Антон Николаевич приблизился к крайней справа гебуртационной камере, той самой, что стояла на возвышении. Не было сомнений, что больше всего его занимает именно она. На первый взгляд, внутри все оставалось без изменений. Но острый глаз Степанова тотчас же обнаружил некоторое важнейшие перемены. Свечение становилось бледнее и прозрачнее, огрстекло было не таким прозрачным, словно начиная едва заметно запотевать. Примерно то же самое происходило и в других гебуртационных камерах.
– Я не ошибся, – пробормотал он себе под нос, – уже началось.
Профессор подскочил к пульту управления гебуртационными камерами.
– Геракл, – крикнул он через плечо, махнув рукой в сторону первой камеры, – следи за ней.
Тот не сразу понял, что имеет в виду Хозяин, лишь по направлению движения руки Степанова Геракл догадался, о чем идет речь и подошел к возвышению. Генезис заканчивался. Сине-зеленый сверкающий туман почти полностью рассеялся и Геракл с изумлением воззрился на выступившее из свечения лицо. Это было самое прекрасное лицо из всех, которые он успел увидеть в своей жизни. Но не это потрясло Геракла. Он видел лицо… женщины.
На пульте загорелась ярким светом оранжевая лампочка, тонкий тихий писк возвестил о том, что в следующую секунду, жидкость будет выкачана из гебуртационной камеры и внутрь нее начнет поступать кислород. Геракл, заворожено рассматривающий женское лицо, почувствовал сильный толчок в спину. Он с трудом сохранил равновесие, больно ударившись о соседнюю со стоящей на возвышении гебуртационную камеру. Обернувшись, Геракл увидел физиономию Степанова, почти совершенно утратившую человеческий облик. Страшный оскал делал его похожим на голодного волка, нагнавшего, наконец, свою добычу. Не дыша, профессор наблюдал за тем, как внутренность камеры заполняется кислородом, и ноздри женщины начинают чуть заметно шевелиться, вдыхая животворящий газ.
– Вот ты какая, – с какими-то жуткими бульканьями и хрипами проговорил Степанов, поставив в тупик обычно невозмутимого Геракла.
Правильные черты овального лица, пухлые ярко-малиновые губы, тонкие дуги темных бровей, длинные ресницы, спящие на нижних веках огромных глаз, маленький, слегка вздернутый нос, довольно высокий, чуть выпуклый лоб и пышные золотые локоны, выглядевшие так, словно их обладательница только что вышла их парикмахерского салона… Она была еще прекрасней, чем он представлял в самых смелых своих мечтах. Степанов тяжело дышал, из его перекосившегося рта вылетали нечленораздельные звуки. Чтобы прогнать туман, застилающий заслезившиеся глаза, профессор до боли растирал веки обоими кулаками. Он не замечал, что удивление Геракла все более возрастает. Степанов совершенно утратил чувство реальности. Он всем своим существом погрузился в изучение женского лица под стеклом гебуртационной камеры.