Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

— Трогательная история, — начал разговор лорд Креншоу.

Гувернантка сочла, что ей надо добавить к рассказу еще несколько слов.

— Из моей истории, относящейся к тому же времени, что история Жофи и других трубадуров, видно, как глубоко пустила корни в людях чистая любовь, нежная и восторженная любовь, обожествляющая женщину, видно, что она шла от самого сердца. Любовь эта возникает в нас, мы ее порождаем. Движение за женскую эмансипацию? Не думаю. Скорее это было вполне человеческое чувство, только более возвышенное, чистое, искреннее чувство мужчины к женщине.

— Не спорю, — благосклонно заметил лорд Креншоу. — Но если подойти ближе, вернее, если посмотреть на вещи с более далекого расстояния, мы, возможно, увидим их в ином свете.

Кэтлин:

— Отец, это была прекрасная история. Неужели ты и впрямь считаешь, что все люди похожи на твоего старого седовласого рыцаря, который отправился в Святую землю, чтобы завести себе гарем?

Слушатели засмеялись, лорд Креншоу громче всех.

Кэтлин:

— По-моему, отец, ты плохо слушал. Если мы согласимся со смыслом истории, рассказанной Вирджинией, то значит, ты кругом не прав. Из ее истории следует, что новое чувство вовсе не было обычаем, навязанным людям извне обычаем, которому приходилось подчиняться; чувство шло изнутри, возникновение нового обычая знаменовало новое время и… нового человека.

Одинокий слушатель в углу под бюстом Сократа, попыхивая трубкой, захлопал в ладоши.

Лорд Креншоу поднял руки:

— Знаю, моя точка зрения не будет иметь успеха. Вас не устраивает пассивность. Вы молоды, хотите действовать, участвовать в событиях. Но я-то вижу, что сокрыто и спрятано в разных коллизиях: конечно, судьба не хочет лишать вас иллюзий, думайте себе на здоровье, будто не кто иной, как вы, принимает решения, творит историю. Вам понятно, что явствует из моего длинного рассказа о Жофи? Люди вовсе не делают того, чего хотят и что вытекает из их сути… и они отнюдь не действуют в собственных интересах. Они мало ценят свои истинные, естественные побуждения, предпочитая отдаться на волю фантазии. Выстраданные решения они готовы променять на чужие мысли, подобранные бог знает где. Тогда человек чувствует себя несчастным, но зато ему удобно… Только не смейтесь.

Эдвард:

— Не значит ли это, что мы гоняемся за фантомами?

Гордон:

— Это значит всего лишь, что человек не блюдет собственной выгоды, фантазия дана ему в наказание. Ни при каких обстоятельствах он не желает знать свое место. На своем месте ему неймется. Он считает, что достоин лучшего. Хочет чего-то большего. Ради своих фантазий будоражит всех вокруг. Трезвость, здравый смысл, благоразумие — для него пустые слова.

Джеймс:

— Здорово, хотя и странно слышать из уст сочинителя. А я вижу убийственное могущество фантазии. Вы должны это понять. Должны взглянуть за кулисы вымысла и не внушать себе, будто вы, и никто иной, действуете и творите историю.

Эдвард:

— Итак, история минус люди!

Гордон:

— Минус так называемые самостоятельные и свободные действия… Само слово «действие» — многообещающее и мрачное слово!

Эдвард:

— Что ты этим хочешь сказать?

Гордон:

— Да, мрачное слово. Оно сильно занимало меня, когда я создавал персонажи моих книг. Можно ли их и впрямь считать паром, приводящим в движение машину, или они всего-навсего колесо, рычаг в машине?

Эдвард:

— И тогда мы, стало быть, вовсе не способны действовать. И тогда мы, стало быть, не выходим на сцену?

Прищурив глаза, лорд Креншоу хмуро сказал:

— Мы ничего не ведаем о себе. Иногда кажется, что мы в кукольном театре, мы марионетки, а настоящий актер где-то позади, далеко, может быть, в облаках.

Эдвард:

— Марионетки? Ты договорился и до этого?

— Чем дольше живешь, тем это яснее становится. Тем больше отказываешься от самого себя. Сдаешься. Нельзя тягаться с тем, кто за сценой.

Как изменился этот огромный сияющий человек у камина! Хмуро и расслабленно он вытянул ноги и уставился в одну точку.

Эдвард:

— Собственно, по-твоему, человека не существует вовсе?

— Ты это говоришь. В этом и есть конечная мудрость. Ты сетуешь… ну что ж, и я сетую вместе с тобой.

Эдвард:

— А если все же человек существует?

— Его не существует, Эдвард. Тебе только хотелось бы в это верить.

Когда Элис утром, постучавшись, вошла к Эдварду, он сидел выпрямившись на кровати, но увидев ее опять бросился ничком, словно рассердившись. В руках Элис держала поднос с чаем. Она поставила его на ночной столик.

— Эдвард!

Вместо ответа он закрылся с головой одеялом.

— Что я сделала, Эдвард?

Он откинул одеяло.

— Почему приходишь только ты? Почему не приходит отец? Почему он не пришел ни разу, ни единого разу? Знаешь ли ты, что, с тех пор как я здесь, он ни разу не заглянул в мою комнату?

— В первые недели он иногда заходил.

— С доктором. Он ни разу не зашел ко мне один, хотя бы по ошибке.

— Но ведь я же, Эдвард, прихожу по первому твоему зову. Ты даже тяготишься мной. И Кэтлин тоже приходит.

— Почему он не осмеливается войти в эту комнату?

— Ему трудно двигаться, он раб своих привычек.

— Для сына у него нет времени.

— Мы чуть ли не месяц сидели у него в библиотеке, и он рассказывал для тебя, только для тебя. Неужели это так необходимо, чтобы он приходил сюда?

Эдвард взял мать за руки, бросил пронзительный взгляд на нее.

— Мама, он хочет меня обмануть. Да. Но это ему не удается. Может быть, он и себя самого хочет ввести в заблуждение. Но и это ему тоже не удается. Он боится. Почему он меня боится? — Эдвард сжал руку Элис. — Ты должна притащить его сюда. Я хочу сидеть с ним рядом, говорить с глазу на глаз.

— О, боже, что ты задумал?

— Я пришел с войны, не только потеряв эту… дурацкую ногу, но и потеряв себя. У меня украли душу. Я знаю отцовский рассказ о лорде Креншоу, который не мог обрести своего «я». Он не находил своего «я», искал его, и все же в каждый данный момент у него было какое-то «я». У меня же ничего нет. Ничего, кроме пустоты, постоянного мучительного страха и еще снов — мне снится, что на меня нападают… разве это жизнь? Ты должна мне помочь. Если в силах, то должна помочь.

— Эдвард, мой мальчик, мой самый любимый мальчик, ты болен. Не мы в этом виноваты.

— Вот ты себя и выдала, мама.

— Что это значит, Эдвард? Ты сумасшедший.

Он не спускал с матери глаз, пока она отходила к окну.

— Вы с отцом заодно, мама! И вы оба против меня. Теперь он лжет и говорит, что нас вообще нет, что мы всего лишь марионетки.

Она заломила руки.

— Ты видишь, твой сын страдает, и не хочешь ему помочь. Ты настояла на моем приезде. Зачем ты меня позвала?