Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
Но Джонсон не влетел в дверь и не вылетел за дверь. На плохо сгибающихся длинных ногах он прошествовал к королю со строгим и гордым выражением лица — таким был этот тип, которого при дворе никто не жаловал, — и с тем же неприступным видом, поглощенный собственными мыслями, он вышел в приемную, задрав подбородок и не удостоив придворных даже взглядом.
Во время аудиенции Джонсон, не вдаваясь в прежние недоразумения, подробно изложил свой новый репертуарный план. Рассказал о числе и амплуа актеров и предложил, при наличии субсидий, поставить во дворце и в городе множество увлекательных и нравоучительных праздничных спектаклей. Лир, которого, как всегда, разозлило упоминание о нравоучительности искусства, потребовал, чтобы Джонсон рассказал содержание
На это упрямец сразу же клюнул и, стоя перед королем с зажатой между коленями шляпой, начал выкладывать все по порядку. В действительности Лира очень мало интересовали пьесы Джонсона. Ему пришло в голову нечто совсем иное. Пока Джонсон называл различные роли, имена актеров и актрис, пока он говорил, Лир думал об Имоджин Перш, женщине, которая занимала его воображение, образ которой не тускнел, воспоминание о которой мучило короля и вместе с тем вызывало восхищение.
Чего же Лир хотел? Слушая вполслуха глупую болтовню комедианта с повадками попа, король Лир все понял: он хотел опозорить Имоджин. Унизить ее как женщину, ведь она его унизила. Хотел отомстить (внутри у него опять заклокотало). Он изобрел для Перш такую месть: сперва он заполучит ее ко двору, а потом окружит шлюхами и прочим сбродом, притащившимся вместе с этим Джонсоном.
Наконец король прекратил словоизвержение Джонсона и начал с ним неторопливую беседу. Прежде всего он предложил директору сесть, Джонсон отказывался, и король сам придвинул ему кресло. И вот уже Джонсон сидит и слушает короля. Тот решил вовлечь его в заговор.
Перво-наперво он спросил Джонсона, годятся ли в качестве актеров непрофессионалы, дилетанты.
«Почему же нет? — удивился антрепренер. — Среди них можно встретить прекрасных артистов, у многих есть природный дар, хотя они сами о том не подозревают. Некоторые без всякой подготовки умеют перевоплощаться».
Лир:
«Неужели? Перевоплощаться? Стало быть, они могут играть различные роли. Их надо соответствующим образом вымуштровать, и тогда они сумеют изобразить любого человека?»
Джонсон подтвердил сказанное королем.
«Ну что ж, об этом стоит еще поговорить», — пробурчал Лир.
И Джонсон снова завелся. Как всегда, он витал в облаках, но кое-что все же привлекло внимание Лира, а именно — некоторые имена, имена феодалов, которые королю были не по нутру и которых ему приходилось время от времени силой вытаскивать ко двору. Как раз перед этими вельможами играла незадолго до того труппа. Когда директор рассказывал, вид у него был самый простодушный, впрочем, может, и не простодушный, а наглый, наглость была заложена в его характере, Джонсон явно был заодно со всеми бунтарями.
«Пора положить этому конец, — подумал Лир. — Я мог бы засадить его за решетку, но не стану. Пусть приведет ко мне Перш. Он для этого дела подходящая фигура, этакий моралист и зануда. Не хочу притаскивать ее насильно. Пускай приедет добром, побудет здесь. И попадет в ловушку. А потом (мысленно он расхохотался), потом узнает, что к чему. Хочу сделать с ней то же, что она сделала со мной».
Лир поднялся, обошел вокруг стола, встал перед Джонсоном и вдруг со всего маху ударил его по плечу, словно ему только что пришла в голову интересная идея.
«У меня есть к тебе предложение, старина. Пора тебе менять образ мыслей. Твои пьесы мне не нравятся, сам знаешь. Люди, с которыми ты водишься и для которых ставишь спектакли, тоже не нравятся. Я пошлю тебя в деревню».
«Это невозможно», — возразил его собеседник, зануда Джонсон, которого даже король не мог вывести из равновесия.
«Тебе надо изменить образ мыслей, парень, слышишь, найти новые
темы, новые сюжеты».«Я и так знаю крестьян», — заметил Джонсон пренебрежительно.
«Недостаточно, — заверил его Лир. — Крестьянство еще не показано на театре по-настоящему. Подумай о скоте и земле, о деревьях, вообще о вольной природе, это даст тебе новые стимулы».
«Я бы их не сумел использовать», — уперся Джонсон.
Но Лир стоял на своем.
«Кроме того, в деревне я знаю одно лицо. Для театрального дела оно может очень даже пригодиться, дать толчок другим, да и само участвовать в спектаклях. Это лицо безусловно обогатит театральную жизнь в нашем королевстве. Упомянутое лицо владеет поместьем и, насколько мне известно, испытывает ко мне глубокое почтение, в отличие от тех господ, которых ты называл и с которыми поддерживаешь дружбу. Тебе, Джонсон, необходимо познакомиться с людьми, имеющими обо мне высокое, очень высокое мнение. Видящими во мне именно того короля, каким я и являюсь. Посему я настаиваю, чтобы ты туда поехал и дал себя просветить. Надо прислушиваться к словам моих друзей, надо прислушиваться к разным сторонам — и к той и к другой. В этом и состоит справедливость».
Джонсон не хотел сидеть перед королем, кроме того, у него слетела с головы шляпа — его единственная шляпа — и упала на пол (король, переступая с ноги на ногу, беззастенчиво топтал ее). Короче говоря, директор театра рвался встать и спасти шляпу, но не тут-то было, Лир надавил на его плечо, заставил снова сесть и слушать; стоя обеими ногами на злополучной шляпе, король изрек:
«Она — сторонница абсолютной монархии».
«Кто она?»
«Особа, о которой я изволю говорить. Она — вдова рыцаря, одного из моих самых храбрых воинов, он пал на поле брани в последнюю войну (хоть убей, не помню, кто это был). После его прискорбной смерти, после героической жертвенной кончины мужа, вдова искала уединения; она удалилась на лоно природы, вынашивает там свои идеи, не так давно послала мне несколько опусов, очень любопытных. Это должно тебя заинтересовать, Джонсон».
Джонсон (его шляпу уже нельзя было спасти) покорился своей участи и спросил:
«Стало быть, мне надо ехать к ней?»
«Ее зовут Имоджин Перш. Муж ее, как сказано, погиб. Ты передашь даме мои поклоны и несколько подарков, их принесет тебе мой гофмейстер. Пробудешь там дня два-три, беседы с ней, несомненно, принесут тебе пользу. Убытки за несостоявшиеся представления я тебе возмещу. А потом ты пригласишь ее».
«Я должен пригласить эту даму ко двору?»
«Во время беседы все выяснится, ты узнаешь, что ей можно предложить. Но во всех случаях, Джонсон, ты привезешь ее с собой. Я на тебя полагаюсь. Понятно?»
Лир отступил на несколько шагов, из-под его ног показалась полураздавленная шляпа. Джонсон нагнулся, стал разглаживать и выпрямлять шляпу. Он все понял.
«Ты привезешь ее сюда!» — рявкнул Лир.
«Я понял», — повторил Джонсон с испугом. Аудиенция закончилась.
С той же кислой миной и гордой осанкой, с какой Джонсон прошествовал к королю, он вернулся от него и прошел через приемную, полную настороженно наблюдавших за ним придворных, ожидания которых он обманул. Ничего из того, что должно было случиться, не случилось: ни броска, ни полета, ни гримас, ни приземления на каменных плитах двора. Никто не услышал, как Джонсон грохнулся, никто не услышал его охов и вздохов.
Он был и оставался неудобным субъектом.
Так начались мытарства Джонсона. Только уже в дороге, сидя в карете, предоставленной ему королем, директор вдруг сообразил, что лишь по странному недомыслию он мог взять на себя столь неблаговидную роль — поехать за новой наложницей для короля Лира. Он, Джонсон, должен сделаться сводником у этого короля Лира! Стать на одну доску со всеми дворцовыми лизоблюдами и подхалимами!
Как это случилось? Он растерялся из-за шляпы, которую топтал король. И потом, Лир отослал его еще до того, как он успел ответить. Джонсон был тугодум.