Гангстеры

Внимательный читатель может заметить, что это рассуждение движется по окружности, избегая неприятные и мучительные вещи — что, несомненно, терапевтично само по себе, — но вещи эти неизбежно напоминают о себе той самой могилой. Этот рассказ словно одно большое паломничество к могиле: насколько мне известно, довольно неприметной семейной могиле на кладбище Скугсчюркогорден. Я никогда не бывал там и не знаю, побываю ли когда-нибудь. Иногда Мод напевала старую песенку, которую я ни разу не слышал целиком. У нее был плохой певческий голос, и я запомнил только две строчки: «Life is for the living, death is for the dead». [36]

36

Жизнь для живущего, смерть для мертвого (англ.).

Я позвонил спустя пару недель после того вечера, наполненного колкостями и язвительностями. При нормальных обстоятельствах Мод попросила бы прощения за свое поведение — по крайней мере, за то, что так рано уснула, — но на этот раз извинений не последовало. Она и словом не обмолвилась о произошедшем, была неразговорчива и сообщила лишь, что они с матерью все же поедут в Рим на Рождество. Я пожелал ей приятного путешествия и сказал, что буду рад открытке из Ватикана.

Открытки от Мод я не дождался, но получил поздравление с Рождеством от Густава и Камиллы. Их открытка, разумеется, была самодельной — даже бумагу изготовили в домашних условиях, с мелкими сухими цветочками. Приписка от Конни и Аниты гласила: «Теперь мы живем здесь! Чудесное место!» Слова написала женская рука. Значит, они перебрались из Стокгольма в Сэнкет. Похоже, Конни стал совсем плох.

Рождественским вечером я в одиночестве смотрел прямую трансляцию Святого Престола. Каждое появление понтифика на экране напоминало рассказ Конни о Стене Формане в юртхагенской квартире. Я стал переключать каналы, чтобы отвлечься, чем угодно, но трансляция из Ватикана манила к себе, ведь я знал, что где-то в толпе на площади Святого Петра стоит Мод, и эта близость к ней до смешного волновала меня.

Я не знал, что Мод заставила отправиться в это отчаянное паломничество престарелая мать, что Мод была больна, смертельно больна, что консилиум врачей в Радиумхеммет [37] признал свое бессилие и положил историю болезни на полку. Оставались лишь вера и надежда во всевозможных формах: фитопрепараты, антропософские клиники, китайские целители, магические кристаллы, заклинания, жидкости, кремы, пилюли, голоса китов, медитации, постоянный ток, еще жидкости, еще кристаллы, голоса дельфинов, индийские целители, шарлатаны и знахари и так далее, пока не закончатся надежда и вера, и, может быть, даже деньги.

37

Онкологический центр Каролинской университетской больницы в Стокгольме.

Вот что происходило с Мод, когда она, наконец, позвонила. Случилось это в апреле, в первый по-настоящему теплый весенний день. Я сидел на солнце у входа в контору, рядом с цветущей клумбой, вытянувшейся вдоль южной стены. Гуси и журавли вереницами тянулись над нашей местностью. На пастбище к западу от дома резвился теленок. Над соседским полем раздавался крик кроншнепа. В теплице теснились горшки и пакеты с ростками, дожидающимися высадки. Розы уже постригли и удобрили. Начался новый сезон.

И вот звонит Мод и говорит все как есть. Она рассказала о своем состоянии как можно более серьезно, совершенно неузнаваемым голосом — сухим, хрипловатым и бесцветным, не вслушиваться в который было невозможно.

Я взял трубку в своем кабинете, но где положил — не знаю.

Она даже не была уверена, что успеет увидеть внука.

Я сказал, что хочу повидаться.

Она ответила, что видеть нечего.

Я возразил, что все же хочу прийти.

Она ответила, что не в силах мне помешать.

~~~

Ее поселили в частном пансионате, в собственной комнате с видом на море и близлежащие фьорды. Я пришел в часы посещений: только родственники и близкие могли приходить когда угодно — но даже в это время в отделении было очень тихо. Никто из жильцов этого пансионата не возвращался к жизни. Я спросил у сиделки номер комнаты Мод и, получив ответ, отправился туда, чтобы в дверях столкнуться с ее матерью.

Она просияла, обрадовавшись встрече, как бывает с некоторыми пожилыми людьми на краю могилы — неважно, своей или чужой. Вцепившись в мою руку, она притянула меня к себе и кивнула в сторону сиделки, перекладывающей вещи на тележке.

— Магометане… — прошептала она. — Повсюду магометане… — Не помню, что я ответил. — Поеду домой к моему морячку — не могу оставить без обеда.

— Как Мод?

Старуха улыбнулась. Пожалуй, вопрос прозвучал глупо.

— Сейчас ей, по крайней мере, не больно.

Я проводил ее до лифта, но она не отпускала меня. Уже перед закрывающейся дверью она сказала: «Передавайте привет домашним».

Если бы я не встретил мать Мод в дверях, то решил бы, что ошибся комнатой. Ее невозможно было узнать. С момента нашей последней встречи прошло полгода, и она очень сильно сдала. Войдя, я увидел большие, неспящие, угольно-черные глаза. Серо-бледное лицо, кожа в мелких морщинах, безволосый череп, прикрытый шелковым шарфом, который, наверняка, принесла ее мать и который соскальзывал, как только голова бессильно опускалась на подушку.

— Ты это хотел увидеть? — спросила она, прежде чем я успел раскрыть рот.

Что я мог ответить? «Я вижу то, что хочу видеть».

— Прекрати, раз и навсегда, — сказала она. — Не надо меня целовать.

Разумеется, я не слушал. Стоило мне склониться над ней, как она вцепилась тощими, словно когти, руками — совсем как мать, — как будто хотела рывком выбраться из этого унижения, впившись в того, кто еще полон жизни. Это было что-то вроде рефлекса, и Мод отпустила меня, как только осознала, что делает.

— Тебе больно?

Она покачала головой, словно скользящей внутри шарфа.

— Сейчас нет.

— Я видел твою мать.

— Она ушла?

— Отправилась домой кормить своего морячка.

— Как долго ты здесь будешь?

— Сколько хочешь… — ответил я. — Пока она не вернется.

— Хорошо, — сказала Мод.

На столе стояла пара букетов с записками отправителей. Возможно, мне следовало прочесть их имена.

— Красивые цветы, — сказал я. — Красивый вид.

— Я бесконечно наслаждаюсь, — ответила Мод.

— Что тебе дают? — спросил я. — От боли?

— Морфин. Когда захочу. Полностью уносит.

Она прикрыла глаза. Я подумал, что она спит, но Мод бодрствовала, зная о каждом моем движении. Я повернулся к окну, она тут же открыла глаза:

— Ты уходишь?

— Нет, я только что пришел.

— Да… — произнесла она. И тогда случилось нечто странное. Она вытянула губы — сухие, потрескавшиеся — и стала кричать или звать, в каком-то отчаянии. Сейчас, когда я пишу, вспоминая тот крик, у меня внутри все холодеет. Он был похож на вой льда и лисиц той страшно холодной ночью много лет назад, у фьорда, очень похожего на тот, что теперь простирался за окном. Мод по-прежнему чего-то хотела, в ней все еще было много жизни. Вот и все.

Вошла медсестра и встала в изножье кровати, склонив голову и наблюдая. Я сидел на краю кровати, Мод вцепилась в мою руку тем, что осталось от ее длинных ногтей. Пока она кричала, тело изгибалось дугой, но теперь снова расслабленно опустилось. Она плакала без слез. Медсестра пыталась понять, не пора ли Мод принимать лекарство. Она спросила: «Вы чего-нибудь хотите?» Ответа не последовало. Мод смотрела на меня, и я видел ее словно в дымке — сквозь навернувшиеся слезы. Я сглатывал и сглатывал, чтобы прогнать ком в горле, и ничего не говорил, так как знал, что голос не выдержит — и я тоже.