Ганнибал, сын Гамилькара

Ганнибал говорил уверенно. Но почему-то, закончив речь, стал подозрительно высматривать кого-то. Но кого? И каждый присутствующий невольно принимал на свой счет испытующий, неприятный взгляд командующего.

– Великий господин, – сказал Наравас, – недостает еще одного слова.

Ганнибал поворотился к Наравасу:

– Какого еще?

– Когда выступаем в поход?

Командующий обдумывал ответ. Он сказал:

– Поскольку я не предвижу встречи с противником на пути, который выбрал, даю на сборы два дня. Каждый из вас должен выступить на сходках. Укрепить сердца молодцов, воодушевить слабых, а всех вместе собрать в единый кулак. – Ганнибал показал, как это сделать: медленно поднял вверх правую руку и медленно сжал пальцы во внушительный, угрожающий кулак.

Военачальники расходились. Один Махарбал оставался на месте. Ганнибал смерил его взглядом с головы до ног. Ничего не скажешь: смелый человек, преданный. Но слишком горячий.

– Что-то неясно, Махарбал?

– Нет, все ясно. Даже слишком.

– Это же хорошо, Махарбал.

– Я бы поторопился. Ушел бы с этих мест не через два дня, а завтра же.

– Подойди ближе, – сказал Ганнибал.

Махарбал, светя белками, точно волк во мраке, сделал несколько шагов. Ганнибал положил руку ему на плечо.

– Брат мой, – доверительно начал командующий, – я хочу задать тебе один вопрос.

– Именно мне, Ганнибал?

– Да, только тебе.

– Уши мои открыты.

– Наш разговор слышат только боги.

Махарбал кивнул.

– Стало быть, из смертных будем знать ты да я.

Махарбал снова кивнул.

– Ты в быструю победу веришь? Нашу победу.

Махарбал заглянул в самые зрачки командующего, словно собирался проникнуть в его душу.

– Правду сказать, Ганнибал? В скорую не верю.

Болото

Утром Гано Гэд с трудом узнал Бармокара. Как-то быстро ужался, умялся, усох этот Бармокар. И вся грязь, какая только была на этой проклятой дороге в Этрурию, казалось, прилипла к нему.

– Ты? – удивился Гэд.

– Я.

– Где же ты был?

– Там же, где и ты.

Гэд попытался оглядеть себя, вытягивал шею, ворочал головой, изгибался влево и вправо, вперед и назад. Где бы раздобыть медное зеркальце? Спросил Бармокара:

– Я тоже такой?

Тот кивнул.

Туман понемногу рассеивался. И по мере того, как воздух становился прозрачней, стали видны толпы воинов, утопавших в грязи. Люди двигались медленно, а иные все еще спали на маленьких островках. Этими островками были павшие лошади. Но некоторым счастливчикам удалось выспаться на прекрасной постели: сырой, но твердой земле. К ним принадлежал Ахилл, свернувшийся, подобно озябшей собаке, у ног Гано Гэда. Грек спал крепким сном, причем столь крепким, что казался мертвым. Вот почему Бармокар спросил Гэда:

– Он живой?

– Не знаю.

Бармокару следовало наклониться, чтобы узнать, жив его товарищ или нет. Но недостало сил, и ему, говоря откровенно, было безразлично, что с Ахиллом. Более того, он сомневался в том, что сам-то жив-здоров.

– Пни его ногой, – посоветовал Бармокар.

– А ты не можешь?

– У меня ноги прилипли к земле.

Гэд пнул грека, и тот болезненно вздохнул.

– Живой, – обрадовался Гэд и тут же забыл о нем. – Послушай, Бармокар, если и следующая ночь будет такая, я не вынесу.

– Как так – не вынесешь?

– Очень просто. Ты посмотри на эту зеленую тину. Видишь черные холмики? Это же люди! Они уснули стоя, а потом спокойно утонули в болоте.

– Где ты видишь черные холмики?

– Открой глаза пошире – они перед тобой.

– Я вижу туман.

– А ты глянь левее.

Бармокар поворотился то в одну, то в другую сторону. И замотал головой.

– Ослеп, что ли?

– Ага.

– Глянь на меня.

Гэд взял в свои ручищи голову друга, точно арбуз на августовском рынке.

– Да ты, брат, и впрямь слепой… Есть тут вода? Нет воды.

Гэд поплевал на пальцы и попытался стереть грязь, налипшую на глаза Бармокара. Тот покорно терпел. И вскоре действительно прозрел.

– Теперь вижу, – сказал он. – Да, кажется, люди. О боги! Ведь и мы с тобой могли оказаться такими же холмиками. И Ахилл тоже.

– А ты думал!

Бармокар растолкал грека. Ахилл продрал глаза.

– Он сладко спал, – сказал Гэд.

Ахилл ощупал постель. Видимо, она показалась ему слишком липкой – так определил Гэд. Грек, изображая крайнее отвращение к своему ложу, медленно присел.

– Где я? – вопросил он.

– На маменькиной постельке, – пошутил Гэд.

Бармокару стало смешно:

– Вот что скажу: если шутить начали, – значит, живы.

– Да еще как, – сказал грек и кряхтя стал подниматься. – Я вител болот, в детьстве не рас попадал ф тина, но такого я есе не витывал.

– Еще не то увидишь.

– Гэд, возьми свой слов обратно! Я больсе не могу. Второй такой ночь не винесу.

– Вынесешь, – проворчал Гэд. – И долго еще вспоминать будешь.

– Хде сдесь вода, Гэд?

– Воды захотел? Процеди эту зеленую грязь – получишь воду. Такую ледяную. Как в Альпах.

– Напомнил, – сказал грек, – напомнил Альпы. А снаешь, что сказу?

– Не знаю.

– Сказу, что в Альпах было приятней. Лезишь, по крайней мере на цистом льду, а не на вонюцей тине.

Туман поднимался все выше и, влекомый тихим ветром, уходил на восток. Солнце начинало понемногу согревать землю, продрогшую за ночь. Становилось теплее. Но с теплотой сильнее завоняла тлетворная зеленая жижа, щедро разлитая по земле.

Сотники начинали собирать воинов. Зазвучали сигналы. Все, кто мог подняться, откликались на них.

Из-за холмика показался слон. В отличие от людей, он был чистенький, выхоленный. Шагал по-прежнему величественный, но острый глаз непременно приметил бы в его облике нечто ущербное, такое, что обычно не вязалось с понятием «слон». Впрочем, его берегли, в бою он не участвовал. А все его товарищи уже погибли: одни – в Альпах, другие – в боях и тяжелых переходах. Какими ни казались слоны могучими, а человек все-таки оказался более выносливым.