Гапон

Еще один человек помогал, покровительствовал Зубатову, продвигая его проекты. Это был непосредственный начальник Сергея Васильевича, московский обер-полицмейстер Дмитрий Федорович Трепов. Об этом противоречивом государственном деятеле, чья историческая репутация не во всем соответствует истине, нам придется говорить еще не раз.

В мае 1901 года было зарегистрировано Московское общество взаимного вспоможения рабочих в механическом производстве. Вслед за тем подали документы на регистрацию и другие профсоюзы. Профессора-социологи и экономисты — Озеров, Ден, Езерский и другие — читали в Историческом музее рабочим лекции по трудовому законодательству разных стран, по производственной гигиене и другим актуальным вопросам.

Само собой, этим дело не ограничивалось. Рабочие начали предъявлять требования к своим работодателям. Свежесозданные рабочие союзы организовывали стачки, блокировали наем штрейкбрехеров (недавно набранных в деревне рабочих «уговаривали» вернуться домой и даже оплачивали им обратную дорогу) — в общем, немедленно воплощали знания, полученные на лекциях в Историческом музее, на практике. В случае же, если фабричная администрация не шла на компромисс, рабочие прямиком обращались в полицию и требовали воздействовать на своих обидчиков. Так произошло, например, весной 1902 года во время большой забастовки на заводе французского подданного Гужона. Полицейские власти грозили фабриканту высылкой из России. Тогда он пожаловался в Министерство финансов. Трудовой конфликт вылился в разбирательство между правительственными ведомствами. Интересно, что фабричная инспекция — тот орган, который как раз должен был контролировать выполнение трудового законодательства и защищать интересы рабочих, — из этой торговли выпадала.

Предприниматели крайне негативно относились к зубатовским инициативам. Деловые круги России вообще не готовы были иметь дело с профсоюзами, как, впрочем, и капиталисты многих других стран (заметим, что в США профобъединения были легализованы лишь в 1933 году тем же Рузвельтом, после нелегкой борьбы). Российский капитализм переживал эпоху «бури и натиска». Русские предприниматели были по большей части властными и напористыми (притом часто очень талантливыми!) нуворишами. Они охотно и щедро жертвовали часть прибыли на прогрессивную культуру и даже на прогрессивную политику, могли от души вложиться в благотворительный проект, но считаться с самоорганизацией наемных работников — это было для них унизительно. На своих фабриках они хотели абсолютизма — как Николай в своем государстве. А для иностранцев Россия представляла интерес прежде всего как страна с дешевой рабочей силой — ее удорожание лишало производство всякого смысла. И добро бы еще сами рабочие бунтовали — а тут они получают поддержку государственной власти.

Документ под названием «Справка: к чему сводятся разговоры среди предпринимателей о московском рабочем движении» [13] дает выразительную картину: «Охранное отделение в видах соображений особой важности взяло в свои руки руководительство рабочими громадами, заняв место разных подпольных агитаторов в надежде справиться с этими громадами даже в том случае, если бы началась пугачевщина. Но доверять этому нельзя, так как элементы, призванные к этому Охранным отделением, не заслуживают доверия… Пугачевщина не была организованной, а обученные толпы могут сделать пугачевщину организованной… Многие склонны прекратить действия своих фабрик, иные временно, другие навсегда». Встреча Зубатова с предпринимателями 26 июля 1902 года в трактире Тестова не привела ни к чему хорошему. Надменный чиновник заявил капиталистам, что общество видит в них «мошенников» и что они должны быть благодарны полиции за то, что та взяла рабочее движение под свой контроль и тем спасает их от народного гнева. По крайней мере, так его поняли — и, конечно, оскорбились.

13

ГАРФ. Ф. 1695. Оп. 1. Д. 28.

Тем временем министром внутренних дел стал Вячеслав Константинович Плеве — деятель яркий и противоречивый, для либералов и революционеров начала века такой же жупел, как Трепов. Плеве был сильнейшим сыщиком. В свое время он сыграл одну из ведущих ролей в раскрытии и разгроме «Народной воли». Но, как с горечью писал один из его сподвижников, Л. А. Ратаев, «на беду, он не верил в Революцию». Для Плеве революционеры были просто заговорщиками, которых можно было победить обычными полицейскими средствами. Сложные затеи Зубатова вызывали у него смешанное чувство. До поры до времени министр терпел и даже отчасти поощрял их — но уже в период пребывания Зубатова в Москве его проекты начали выхолащиваться: либеральная профессура была отстранена от воспитания рабочих и заменена «духовной интеллигенцией» (то есть священниками с академическими дипломами), уставы профсоюзов «цензурировались». И в итоге главным достижением, которое Зубатов смог упомянуть в беседе с Гапоном, стало всенародное возложение цветов к памятнику Александру II 19 февраля 1902 года; Зубатов придавал этой акции большое значение как «смотру»: 50 тысяч рабочих в идеальном порядке собрались в одном месте и продемонстрировали свою политическую лояльность. А Гапон, по его словам, подумал, что деньги и силы можно было бы потратить на что-нибудь практически полезное.

Сам Зубатов, похоже, не чувствовал наступившего кризиса. Тщеславие сыграло с этим талантливым человеком злую шутку. Лесть нахлебников, прилипших к проекту, явно доставляла ему удовольствие. В его архиве сохранилось стихотворение «Контр-мина», творение некоего Ф. А. Слепова:

…Пусть в подпольной печати бездарность О вас пишет пустые статьи, Мы же шлем от души благодарность За все то, что нам сделали вы. Эти люди, что вас ненавидят, Они также не любят и нас, И отраду как будто бы видят В тяжкой жизни трудящихся масс. На словах они счастья желают Чуть не для всех бедняков, А на деле их в тюрьмы сажают И доводят порой до оков…

Принимая в 1902 году новую, более высокую должность в столице, Зубатов взял с собой часть своих любимых сотрудников. Он рассчитывал, что московские организации будут успешно существовать и без его непосредственного руководства, но они были плохо к тому приспособлены.

Одновременно с московским бурно развивался другой зубатовский проект. Причем проект достаточно неожиданный.

Еще в своей записке 1897 года Зубатов отмечал: «Среди евреев противоправительственные организации всегда находили наиболее энергичных и даровитых пособников, особенно в период террористических предприятий». В том же году был основан Бунд — Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, ставший одной из самых массовых социалистических организаций империи. Казалось бы, от интересов московской полиции это было далеко (в Первопрестольной иудеям низших сословий жить не дозволялось) — но созданная Зубатовым система сыска действовала зачастую за сотни километров от его формальной «юрисдикции». В 1900 году в Москву привезли 70 арестованных бундистов из Западного края. Среди них была юная, 21-летняя барышня по имени Маня Вильбушевич. Личность, прямо скажем, неординарная: достаточно сказать, что по окончании гимназии она, начитавшись Толстого, пошла работать на завод — на завод, принадлежавший ее брату. И не кем-нибудь, а плотником («—Женщины и мужчины равны», — объяснила она при аресте). Зубатову удалось увлечь Маню и нескольких ее товарищей (Генриха Шаевича, Юделя Волина и пр.) своими идеями. В его отношениях с прекрасной плотницей присутствовал, кажется, даже романтический оттенок.

В 1901 году, одновременно с московскими рабочими союзами, была создана Еврейская независимая рабочая партия, поставившая своей целью «создание рабочих союзов для пробуждения классового сознания у масс… независимо от той или иной формы правления». Отделения ее действовали в Одессе, Минске, Вильно; вскоре она стала серьезной соперницей Бунда.

Уже публицистов 1920-х годов это ставило в тупик: как смогли Зубатов и его агенты убедить именно еврейских рабочих (не говоря уже о ремесленниках-кустарях), что самодержавие — не враг их, а союзник в классовой борьбе? Причиной бедственного положения большинства евреев России были в первую очередь имперские законы, ограничивавшие лиц иудейского вероисповедания в выборе местожительства, профессии, получении образования и т. д. К тому же большинство еврейских рабочих трудились на небольших предприятиях, хозяева которых тоже были евреями и сами были небогаты. Но, видимо, еврейская беднота устала ждать всероссийских преобразований для решения своих проблем. Да и соблазн с помощью полиции содрать с хозяина лишний рубль был слишком силен. Так что и в Западном крае «зубатовщина» активно развивалась.

А вот в Петербурге пока ничего не было. Для этого Зубатову и понадобился Гапон.

НАЧАЛО ИГРЫ

Разговоры в доме у Цепного моста — своего рода рубеж в жизни Гапона, начало участия в Большой Истории. Каким же предстает Гапон к этому дню на основании не столь уж многочисленных и не столь уж многословных источников — свидетельств, документов?

Тридцать два года. Малороссийский, южный красавец. Сильный, но болезненный. Любимец детей и девушек. Харизматический «батюшка», умеющий возбуждать толпу. Сам нервно возбудимый, беспокойный (харизматики часто такими бывают). Склонный к актерству и порой «заигрывающийся». Не чуждый пафоса, иногда безвкусного. Легко расстающийся с деньгами и необходимыми вещами, не собственник, но иногда по-детски падкий на какую-нибудь бесполезную мелочь (в дни своих светских успехов купил казацкую бекешу и щеголял в ней — потомок Быдака!). Искренне любопытный и небрезгливый к людям любого состояния. Читающий книги, но в меру. Презирающий абстрактные умствования. Умеющий находить покровителей и использовать их. По-крестьянски хитрый. По-казацки простодушный. Нежный к своей семье (старикам-родителям и малолетним детям), но издалека. Властный. Тщеславный. Тянущийся к любой организационной работе. Способный быть очень храбрым и очень трусливым.

Образ противоречивый? Да, как любой человек. Но примечательно: к этому портрету ничего не придется добавлять. К началу своей деятельности Гапон вполне проявил свои черты. Дальше он, кажется, существенно не менялся. Только окружающие видели его в новом свете. А главное — неуемная Большая История ставила его все в новые положения. Как и других игралищ неведомой игры.

А что знал о Гапоне Зубатов к моменту их первой встречи? Если верить его воспоминаниям — немного. Он даже не прочитал босяцкий прожект. (Ему было неинтересно: ведь босяки не были и не могли стать серьезным отрядом революции. В этом было коренное отличие Зубатова от Гапона: первый был государственным деятелем, второй — общественным. У Сергея Васильевича была одна цель: спасти державу от потрясений. В сущности, его не так уж интересовало, как живут московские металлисты, минские портные или одесские портовые грузчики. Он только не хотел, чтобы их бедственным положением воспользовались социалисты.) «Местная администрация» рекомендовала Зубатову полезного человека, он и пригласил его к себе.

Свое общение Гапон и Зубатов описывают по-разному. Неудивительно: Георгий Аполлонович, находившийся в революционной фазе, всячески старался показать, что его отношение к полиции с самого начала было враждебным, что он шел в дом у Цепного моста только для того, чтобы обмануть сатрапов и использовать их в интересах рабочего класса. А Зубатов видел в Гапоне человека, который овладел созданным им, Зубатовым, делом, присвоил его и погубил.

Так или иначе, с первого взгляда священник и сыщик, очевидно, понравились друг другу. Общение продлилось на другой день. Зубатов пустил в ход свои привычные демагогические ходы, назвавшись, между прочим, «конституционалистом». А вот Тихомиров, по его словам, — за самодержавие (кстати, он дал Гапону почитать знаменитое сочинение Тихомирова «Как я перестал быть революционером»).