Гарь

Скорбел Аввакум, однако не винил их, вину всегда и теперь укладывал на свою душу — пусть очищается, всяко терпя печали и утраты ради Господа. Знать, не как надобе учительствовал.

Аввакум сглотнул подкативший к горлу комок: а сколь трудился сгрудить паству под скинь спасительную! А оне заворчали и от церкви отбились. Не всем скопом, но во множестве! В мороке бродят — слепые слепых поводырят — беснуются, как гнус перед дождём, жди беды: в народе, что в туче, в грозу всё наружу выпрет. Тут уж так — клади в зепь орехи, да гляди — нет ли прорехи. А что с ним, протопопом, содеяли, так это не гроза ещё, а токмо ненастье малое.

Надеялся Аввакум повидать игуменью, мать Меланью, утешиться беседой исповедальной, тихой. И на Ксенушку глянуть, как она тут, в послушании, душу правит. Потом уж в град Кострому к другу верному Даниилу за сердечным советом. Сядут друг перед другом, как бывало прежде у Стефана в Москве, и станет Аввакум со смирением внимать Даниилу златоустому, знамо, речь красна слушанием, а беседа смирением.

С волнением подходил Аввакум к воротам святой обители, знал, здесь, в келье дома чудотворцева, бабка Алексея Михайловича, чадолюбивая монахиня Марфа, молила Господа — да не ввергнут на шаткий престол российский, яко на Голгофу, сына Михаила, малолетку несмышлёного. А и было чего страшиться, смута который год висла гарью болотной над Русью, выморочила умы и сердца хужей мора чумного, жоркого. Как не сокрушиться сердцу материнскому за кровиночку свою, чадо милое, у Бога вымоленное.

У ворот стоял возок, повапленный лазоревой краской, теперь вы-шорканной, облупленной. И конёк пегий с отвислым брюхом дремал в оглоблях, немощно отвалив дряблую губу. Упряжь, когда-то богатая, ныне тускло проблескивала медными заклёпками и вставами, а небрежно кинутые на спину витые шёлковые вожжи давно измочалились, висли до земли мохнатыми гусеницами. Конёк переступал ногами, звякала ослаблая подкова, всхрапывал во сне, роняя с губы немочную слюну.

Подошли к возку, остановились. Протопоп снял колпак и камилавку — жарко стало голове, пусть ветерком обдует.

«С боярского захудалого дворища возок, — прикинул Аввакум. — У справных всё в дорогом наряде. Кони их и сами, стар и млад, раз-наряжены, будто сплошь женихи».

На облучке возка сидел согбенный старичок кучер, клевал носом, к нему от монастырских ворот шла высокая старуха в жёлтом летнике, красных сапогах. Кику на голове крыл шёлковый плат, в руке несла скляницу со святой водой. Подошла, раскланялась с Аввакумом. Протопоп догадался — Сусаниха. И имя вспомнил:

— Доброго здравия, сестра Матрёна!

Старуха придвинулась вплоть, уставилась в Аввакума своими костромскими, цвета болотной ряски, ведуньими глазами.

— Здрав будь и ты, — низким дьяконовским басом пожелала, кланяясь, Сусаниха и вроде прочтя в лице его: зачем он тут, по какой неволе, жалеючи покачала головой. — Плакотно мне, на тебя глядючи, Аввакум… К игуменье Меланье сокрушение сердца своего несёшь… Да не отпрядывай от слов моих, не жеребчик уж, а конь уезженный.

Вижу, к ней стремишь, к ней, утешительнице, а она в скиту дальнем, в посту строгом молится. Как три дни назад протопопа Даниила Волгой отселя на гребях в Москву сплавила, так удалилась и заперлась. «Лихое приступило времячко, — сказывала. — Антихрист при дверех храмов православных толочется и уж многих людей спихнул с пути Божьего».

— Истинны слова её, Матрёна. Нигде от дьявола житья не стает, — Аввакум понурил голову, побугрил желваками, спросил тихо, не разжимая зубы: — У вас-то тут што содеялось?

— А то и содеялось по наущению дьяволову, — зашептала Суса-ниха. — Даниил опосля заутрени учал проповедь долгую говорить о пьянстве, о блуде кромешном прихожан наших и воеводу, Юрья Аксакова, кобеля сущего, в том же укорил. А воевода в церкви стоял со всей своей пьяной свадьбой, голов в тридцать, ну и не снёс укоризны, метнулся, ревя, к протопопу и при всём народе так-то залещил по щоке Даниила, тот аж отлетел и сшиб налой с книгой священной.

— Воевода?

— Ну дак сам! Голова у него сроду набекрень, — Матрёна округлила глаза, промигнула по-совиному. — За волосья сцапал и как есть, в ризах, поволочил из церкви, а там уж, в ограде, всем скопом истолкли до смерти и под стену бросили. Ладно, добрые прихожане — не все ж озлыдились — отходили протопопа да ввечеру на телеге вместе с игуменом Герасимом, тож изувеченным, сюды втай примчали.

«За что такая изголь над нами? — в замешательстве думал Аввакум. — Почто одичал и зарастает путь, Тобою указанный, а антихристов ширится? Неужто пойти Руси по путям пагубным?»

Ответ не являлся на ум, кружил вокруг да около, но и уже пугал знобящей догадкой — не по умыслу ли скрытному сгоняют с мест старших священников, хранителей обрядов отеческих? Да они ж есть скрепа православию! И кто и кого на их места налаживает?

Тут и припомнились слова бестии — воеводы Шереметева, грозно выкарканные в лицо ему: «Дурак ты, протопоп, все-то лаптем щи нахлёбываешь, всё-то добрых новин дичишься, а времена настают другие, весёлые времена! Соскребут плесень затхлую с вашего брата скребком просвещёния, сдуют пыль душную и копоть. Вот ты, поп, на парсуну мою глядя, аки волк ощерился, а ведомо ли тебе — сам великий государь-царь да другой государь велий Никон-патриарх тож изволили свои лики на досках запечатлеть? Красками ляшскими!»

Не поверил тогда Аввакум в блажь его несусветную, хотел было проклясть еретика самомнивого, да приспешники сатанинские схва-тали, опутали вервием и с хохотинками скоморошьими спихнули за борт в Волгу.

— Как знаешь меня? — спросил Аввакум. — Вроде не встречались.

Сусаниха насмешливо завиляла головой:

— Ёшеньки ты мой! Эт ты, батюшка, меня не встречал, а я тебя много раз. — Матрёна улыбнулась, затеплила глаза. — В Юрьевце бывала, в соборной церкви Входоиерусалимской обедни стаивала. А уж как ты, батюшко, возглашаешь «Отцу и Сыну и Святому Духу-у!»… Как есть труба ирихонская. И сердцу вострепение до оморока, и в ногах трусь. Как же не встречала? Встречала! Вот таперь гляжу на тя, на машкарад твой и вот чё думаю: уж не прогнали, как Даниила? Эва и отметина во лбу под волосьями залеплена.

— Што скажу тебе, жоно? — уклонился Аввакум.

— И не сказывай, батюшко, — отмахнулась Сусаниха. — В Иру-салиме и то собаки есть.

Сказала и упрятала улыбку в подковке губ, а глаза её, затуманенные скорбной поволокой, всё что-то высматривали в лице протопопа. И ничего-то в ней не было от злой ведуньи, врал, небось, болтливый Пахом, но заговорила Матрёна, и протопопа ознобило от слов её вещих:

— И Ксенушку не ищи… Пропала девка. Надобе станет, сама сыщется, — посоветовала ли, приказала ль. — А сиротинку-мальчонку к себе возьму. Пущай живёт при хлебне, а то вона какой хилой, хворает, чё ли? Ну, это я справлю, я могу.

Откупорила скляницу с водицей, бережно отлила в ладонь и оплеснула чумазое, со светлыми промоинками на щеках личико парнишки, приговаривая:

— Как с гуся вода, как с лебедя вода, так с тебя, мое дитятко, вся хвороба.

Утёрла подолом мордашку, взъерошила пальцами светлые волосики.

— Дал тебе Бог живот, будет и здоровье, — потрепала за щеку. — Ну што, молодец, спомогло?

— Ага-а! — оживился, проблеснул глазёнками парнишка. — В хлебню-то мине куды-ы с добром!

— Ну и поехали, — взяла за руку. — Кланяйся батюшке.