Гардеробщик
Шрифт:
Что же удерживало меня?
Прежде всего чисто научный интерес. Как ни смешно это звучит. Я много видел, много размышлял, читал, у меня были свои соображения. Я хотел понять, уразуметь, что же это такое – ночные наши видения?
Интерес был столь силен, что казался важнее любых других моих интересов, важнее самой жизни. Звучит выспренно, но я, видимо, человек был все-таки не совсем обыкновенный. Кроме того, – уж не знаю, было ли это любовью, – мне не хотелось расставаться с той женщиной-ученым. Хотелось ее видеть. Хотя бы и из окошка моей будки, а потом – так близко! – в столовке за соседним столом.
Я вошел в трамвай и увидел ее. Она сидела и смотрела в окно. Трамвай дребезжал. Я стоял в двух шагах. Было воскресное утро, народу не много. Я видел ее так близко. На ее коленях лежала маленькая сумочка с металлическим блестящим замочком. Она гладила замочек. Пальцы у нее были худые, бледные. Ее маленькое розовое ухо просвечивало на солнце.
Мне ужасно хотелось знать, о чем она думает. Ужасно хотелось заговорить с ней, увидеть, как она вздрогнет, удивится; увидеть, как она на меня будет смотреть. Сойти с ней вместе. Пойти куда-нибудь.
Поделиться с ней своими мыслями. Вот бы она удивилась, что я – простой механик – так много знаю и так глубоко могу все понять.
Никогда я с ней не заговорил. Ничего о ней не узнал. Но ближе ее не было мне человека.
Ни сны, ни предчувствия не предупредили меня.
Утром в среду, 17 февраля, я приехал на службу. Предъявил пропуск.
Прошел в корпус. Поднялся. Вошел в свою будку. На полке уже лежала коробка с фильмом. Я сел за стол, включил лампу, раскрыл принесенную книгу. Это был учебник английского, я учил язык, чтобы читать английские и американские научные журналы. Прошло около часа. Грянул телефон. Меня предупредили о начале сеанса. Я приготовил аппарат. В зале зажегся свет. Вошли: лысый, мужчина в очках, сновидец (на этот раз – девочка-подросток). Женщины с ними не было. В первый раз за все время.
Кофр нес лысый. Он и подключал девочку к приборам. Мужчина в очках как будто не понимал, что ему надо делать. Лысый усадил его и дал мне знак.
Я начал сеанс. Чувствовал себя странно. Пол подо мной покачивало.
Как обычно, когда я вошел в столовую, они уже сидели и ели. Втроем.
Женщина так и не появилась. Я старался не смотреть на них. Взял компот, макароны по-флотски. Сел за свой привычный столик у окна.
Сел к ним спиной. Почему-то я боялся взглянуть на них.
– Возьми ложку и ешь, – услышал я лысого. – Вон как ребенок уплетает. Вкусно?
– Да, – робко ответила девочка.
Некоторое время все было тихо за спиной, только стук ложек раздавался. Вдруг я услышал рыдание. Поначалу я подумал, что человека душат, и оглянулся.
Мужчина в очках загородил лицо руками. Его худые плечи тряслись.
– Тихо, – сказал лысый, взглянув на меня затравленно. – Ребенка напугал.
Мужчина в очках стих. Отнял от лица руки.
И я, и девочка, да и все в столовой смотрели на него.
– Зачем было ее убивать? – недоуменно спросил он.
Лицо у него было мокрое. Из носа текло.
– Пошли, – сказал лысый. И встал.
Девочка таращилась на мужчину в очках.
– Пойдем, – велел ей лысый.
– Я еще компот не выпила, – сказала девочка.
Он так взглянул, что она тотчас встала. Он схватил мужчину в очках за плечо и потянул. Мужчина покорно
поднялся.Я отвернулся к окну. Доел простывшие макароны.
За окном я видел территорию кинофабрики. Несколько корпусов.
Съемочный павильон. Стену под колючей проволокой. Вход в подземный бункер со своей охраной. Там была лаборатория. Я воображал себе темную комнату с кушеткой и проводами, идущими от нее к приборам, стеллажи со снами в жестяных коробках, стеллажи с делами на эти сны; дела составлены рукой той женщины или того мужчины, что плакал по ней.
Здесь, у окна, я увидел, как открываются ворота и на студию въезжает черная “эмка”.
Никуда меня не вызывали, следователь сам пришел в мою будку. И телефон на этот раз не предупредил. Со следователем был молодой близорукий человек. Он стенографировал в блокнотик. Я вообразил, что следствие ведется по делу убийства сотрудницы научно-исследовательской киностудии. Другого мне и в голову не пришло. И потому поначалу был откровенен до глупости. И вопросы его меня насторожили не сразу.
– В чем состоят ваши обязанности? – спросил следователь.
– Я киномеханик.
– То есть? Что вы конкретно делаете?
– Показываю кино.
– Что за кино?
– Что здесь лежит, то и показываю.
– Но сами вы что-то думаете о том, что показываете? Вы же видите, что показываете?
– Разумеется.
– Что – “разумеется”?
– Разумеется, и вижу, и думаю, и понимаю.
– А именно? Что же вы видите?
– Сны.
– Что?
– Да, почти в буквальном смысле. Ученые восстанавливают сны, так чтобы их можно было снять на кинопленку, вновь превратить в видения.
Следователь раскрыл учебник на моем столе. Брови его поднялись.
– Вам не кажется, что это довольно бессмысленное занятие?
– Что? Английский?
– Нет. Сны.
– Почему? Это ведь не лженаука. Их же все видят. Каждый человек. Это нельзя отрицать.
– Никто и не собирается.
– Ну вот. Мне их изучение кажется очень важным, очень серьезным делом. По ним можно понять что-то.
– Что?
– Что-то важное.
– Мракобесие. Самое настоящее мракобесие. Недаром она из окна выбросилась.
– Кто?
– Что вы так побледнели? Выпейте воды. Сотрудница ваша выбросилась.
Вы ее должны знать. Каждый день она к вам кино смотреть ходила.
Я еще не сообразил, еще не собрался, еще был растерян и уязвим.
– Послушайте, это ужасно. То, что вы говорите. Какое мракобесие? Тут что-то не так. Она не могла выброситься.
– Откуда вы знаете?
Он смотрел на меня холодно.
– Я ничего не знаю. Но то, чем она занималась, – сны, – это серьезно.
– Сны – это обрывки дневных впечатлений. Хаос. Случайное переплетение. Что-то вдруг всплывает в сознании. И все.
– Нет-нет, вы ошибаетесь, вам не со мной надо поговорить, а с учеными, я могу только сказать, что это не хаос, это – правда.
– Что?
– В каком-то смысле реальность – ложь, а сон – правда.
– Очень интересно.
– В этом, как вы говорите, хаосе есть направление, есть вектор, который и выводит человека…
– Куда?
Я подумал, что его холодный, вежливый взгляд похож на взгляд врача-психиатра. Он смотрел на меня как на безумца. И я опомнился.
Опустил глаза, будто завравшийся школьник: