Гарем ефрейтора

Тут что-то шевельнулось в ней едва уловимо, но явственно. Она замерла, вслушиваясь в себя. Вот уже три месяца с ней происходило что-то странное. Время от времени вспыхивало острое желание: надо бы к врачу, может, подтвердит то, на что она и надеяться не смела.

И вот подтвердилось: неоспоримо и ликующе в ней заявила о себе новая жизнь. Захлебнувшись в тихом своем ликовании, она мгновенно и благодарно увязала самое главное свое событие с посещением церкви.

Всю жизнь мечтала о семье. Детдомовка Файка, к которой пришпилили, как бирку к пальто, чью-то фамилию — Сазонова, колючая недотрога продавщица Фаина наконец обретала в жизни самое драгоценное — равновесие своего бытия: теперь есть она, муж и ребенок.

Глава 24

Дроздов, посланный в республику Берией вместо Гачиева, уселся в наркомовское кресло основательно и столь же основательно и неторопливо повел работу. День за днем вникал в обстановку. Дело его в главном состояло: обнаружить и изловить штаб Исраилова, само собой вместе с главой ОПКБ.

Серов был в Москве, награжденный и обласканный Сталиным. Кобулов прозябал в Чечне. Он принял в подчинение Дроздова и Нацвлишвили со злой ожесточенностью обойденного, воткнув прибывших в оперативно-розыскную работу, как руки в муравейник, имея в уме единственную припекающую цель — раздавить в муравейнике матку — Исраилова.

Аврамов был отстранен и сослан с глаз долой, в горы, в качестве командира истребительного отряда. Замнаркома ссылку принял легко и с умиротворением, ибо ждал гораздо худшего.

После убийства Апти Акуевым караульного и его побега в горы молния генеральского гнева ударила в семейство Аврамовых жестокой и слепой силой. И хотя вовремя подключился из Москвы ходивший там в фаворитах Серов, все же обуглило отца и сына чувствительно: полковник стал майором и был выдавлен из замнаркомов на оперативную работу, капитан Дубов, ставший лейтенантом, тянул лямку в горах с отцом наравне.

Гроза, опалившая их остаточно и свирепо погромыхивая, укатила за хребет. Но тягостная, душная атмосфера все так же висела над ними.

Следователи НКВД напрягались по шестнадцать часов в сутки, допрашивали участников и пособников восстания. За несколько дней сделан был черновой отсев среди сотен арестованных. Для дальнейшей работы Дроздов выбирал лишь тех, кто непосредственно был вхож в штаб на Агиштинской горе, кто видел Исраилова, Осман-Губе, Реккерта или терся около них с крохоборской потребностью. Таких сгуртовали в камерах около полусотни.

За этих взялся уже сам Дроздов. «Раскалывал», не мудрствуя, с наработанным азартом жилистого дровосека, изучившего психологию арестованного «полена». Для начала знакомил со сводками Совинформбюро: немцев гнали в хвост и в гриву от Кавказа, мололи в сталинградском котле.

— Кто втягивал в кровавую авантюру восстания, кто отрывал от семьи и детей, от земли, от огородных забот, кто манил лизать сапоги фрицам, кто науськивал на Красную Армию и Советскую власть?

— Хасан.

— Но Хасан жирует теперь в горах, топчет в свое удовольствие, петух хренов, какую-нибудь толстомясую. А ты у нас тоскуешь на баланде, без прогулок, рядом с парашей вонючей. И Хасану теперь до тебя дела нет. Это как? Справедливо, по-человечески? — задумчиво вопрошал Дроздов волком глядящего нахчо, [21] меченного исраиловской пропускной бумажкой, где блекло-красный орел взлетал над горами с солнцем в когтях.

21

Чеченец (чеч.).

— Ей-бох, не человечески это, — обмякал, тоскливо соглашался «горный орел».

— А раз не по-людски, несправедливо, выкладывай, где и у кого искать нам эту сволочь, кто ее кормит?

Как правило, вслед за длинной паузой вылуплялось на допросный свет однотипное и унылое:

— Моя не знай.

И хотя склонен был верить Дроздов подавляющему большинству отказчиков (на кой черт делиться Исраилову с эдакой шантрапой своими базопособниками?!), тем не менее врубал новоиспеченный нарком следующую стадию поэтапного сыска: пороли плетью и палками, защемляли пальцы между дверью и косяком, сажали на бутылки, разбивая затем молотком торчащее донышко, до отказа кормили ржавой селедкой, отказывая сутками в воде.

Усыхал, почернел нарком с подручными от такой работы, от вони, воплей, бурой слизи на бетоне и стенах. Но неумолимо, все отчетливее высвечивался круг аульчан, кто действительно привечал и кормил Исраилова.

Присланный к Дроздову заместителем Нацвлишвили присутствовал на допросах. В живодерную работу не вмешивался, посиживал на стуле в углу, с интересом присматривался, сопоставлял чужие и свои методы — дела творились знакомые. Он высиживал свое, одному ему ведомое.

На одном из арестованных грузинский зам оживился, здесь до второго, живодерного, этапа не дошло, подопытного не пришлось понукать. Враз и охотно выразил мужичонка с проворными глазами, означенный в протоколе как Шахи Льянов, готовность пособить в поимке Исраилова. Знал он несколько саклей в аулах, куда охотнее всего наведывался глава ОПКБ по причинам проживания там слабых на передок вдовиц.

Не таков был Хасан, чтобы долго усмирять требовательную свою плоть, ужом, сороконожкой извернется, а свое по этой части доберет.

Уяснив это с помощью Льянова, резво встал с углового своего стульчика полковник Нацвлишвили и подытожил наконец для Дроздова долговременное и немое свое присутствие:

— С этим я дальше сам.

Уведя словоохотливого Шахи в камеру, долго беседовала с ним один на один московская особа. После чего двери камеры, а затем и тюрьмы открылись, и под истошно-железный дверной визг канул собеседник полковника в городскую снежную белизну и истаял. В котомке, что качалась за спиной, лежал сухой пищевой припас на двое суток и пачка денег, которой оплачено было простое, как вороний карк, задание: передать Исраилову через доверенных людей, что в сакле Шахи Льянова, начиная со следующего понедельника, будет ждать с ним встречи личный посланник Берии Нацвлишвили.

Истощался, гас закатом третий день ожидания в сакле. Стервенел в скуке и неопределенности, метался полковник Нацвлишвили в тесной глинобитной клетушке Льянова. Хозяин услал жену и детей к родичам. Кормил холеного офицера два раза в день кукурузной кашей с буйволиным молоком, орехами, сушеным козьим мясом. Изысканный желудок полковника ошарашенно и нудно бурчал, переваривая эту плебейскую бурду.

Стократно было прокручено в голове и отшлифовано предстоящее: тон разговора с Исраиловым, манера поведения, аргументы и доказательства его обреченности. Он должен, обязан был расплющиться под их тяжестью и пустить сок согласия.

Гулко брехали по дальним дворам уцелевшие после недавних событий волкодавы. Пронзительно чернели, дыбились на снегу остовы сгоревших саклей. Истерически блеяла недоенная коза в соседнем подворье.

И пейзаж, и звуки эти, настоянные на томительной неизвестности, изводили до бешенства. Придет — не придет. Хозяин сакли клялся могилами предков, что Исраилов обещал прийти.

Наплывали сумерки, гасились краски дня. Уже совсем стемнело, когда зашуршала дверь сакли. Темный силуэт, закутанный в башлык, возник в квадратном проеме и сказал:

— Ты звал, я пришел.

— Я жду три дня, — с ледяным высокомерием напомнил полковник, гася в себе неистовое облегчение.

— За это время мы убедились, что ты ждешь один. Обыскать.

Из-за спины главаря возникли четверо. Один чиркнул спичкой, затеплил дрожащий, слабый огонек керосиновой лампы на столе, нахлобучил на пламя стекло.

Трое подошли к полковнику. Шесть рук стали лапать и мять его одежду, мяли нагло и грубо. Чужие руки, оснащенные хамскими пальцами, елозили по неприкосновенным доселе местам, забираясь во все складки. Дрожь омерзения охватила грузина.