Гарем ефрейтора

— Почему стоишь? — строго спросил Ушахов. — Твое маленькое дело: скажи Аврамову.

— Вы не напирайте, гражданин, — отвердел страж порядка. — Я свое дело знаю. У товарища Аврамова неприемный день. А коли что срочное, то изложите письменно и передайте как положено.

— Старый ишак становится упрямый. Ты молодой. Почему такой? — сокрушенно спросил Абу.

— А это — оскорбление на посту, — хладнокровно отбрил часовой. — За это знаете что бывает?

— Сейчас кричать буду, — сумрачно пообещал Абу, стал спускаться с крыльца. На нижней ступеньке обернулся, деловито уточнил: — Так кричать буду: «Гришка, меня пацан не пускает! Почему такой глупый часовой поставил?» Он тебя на губу посадит. — Под распахнувшимся бешметом чеченца малиново звякнули медали, кровянисто засветились ордена Красного Знамени и Красной Звезды.

— Погодь, что ж вы сразу-то? Мы фронтовиков в первую очередь, у нас такой порядок, — вскинулся часовой.

— Глупый твой порядок, — гневно оборвал Абу. — Фронтовик — человек, а если не фронтовик — кизяк, что ли?

Часовой виновато шмыгнул носом, потянул, напрягаясь в единоборстве, бронзовую ручку двери. Дубовая махина, растянув с железным рокотом внутреннюю пружину, приоткрылась. Часовой сунул голову в темную щель, зычно позвал:

— Товарищ лейтенант! Тут до товарища замнаркома по срочному делу фронтовик-орденоносец. — Потянул дверь сильнее, придерживая ее, торжественно провозгласил: — Проходьте, товарищ фронтовик. Вас проводят.

Дверь за спиной Ушахова раскатисто грохнула, эхо шарахнулось в глубь темного коридора.

Аврамов поднялся из-за стола, всмотрелся в Абу, поразился:

— Ушахов? Абу! Мать честная… — наткнулся взглядом на культю, жалко сморщился: — Ах ты беда! Как же так, друг ты наш разлюбезный?

Таким состраданием отозвалась его душа, что Абу отвернул голову, скрежетнул зубами — подступила жгучая влага к глазам. Обнялись, постояли.

— Ну, садись, рассказывай, — отстранился, жадно приглядываясь, Аврамов, повел Абу к креслу.

— Кто теперь Шамиль, брат мой? Правду люди говорят?

— А что они говорят? — упершись взглядом в стол, вроде бы нехотя спросил полковник.

— Язык сильней кинжала режет, только крови нет, — с мукой пожаловался Абу. — Шпион Шамиль, немецкая собака, говорят. Исраилова из облавы выпускал, двух бойцов убил наших. Такой хабар ходит. Правда? Почему молчишь?

— У тебя полегче вопроса не найдется? — несчастный и полинявший сидел перед старшим братом Шамиля Аврамов.

— Ты можешь молчать. Ваше дело. Мое дело теперь Шамиля найти. В горы пойду. Сам у него спрошу, как брат старший, как отец. Если хабар правильный, я его пристрелю. Одной руки для этого хватит.

— А на мой взгляд, твое дело — колхоз поднимать, твой колхоз, что сукин сын Абасов развалил, — отозвался, наконец, Аврамов. Добавил сурово: — И нечего тебе по горам ноги бить.

Долго и угрюмо молчал Абу, несогласный с полковником. Наконец, спросил, мучаясь безысходностью:

— Как людям в глаза смотреть?

— Прямо смотри, Абу Алиевич, — спокойно отозвался Аврамов. — Ты это заслужил. А насчет Шамиля — не обижайся, не могу я на твои вопросы ответить, не имею права. Врать тебе не могу. Но людям в глаза смотреть прямо — на это есть у вас, Ушаховых, все основания. Работай спокойно, фронту, брат ты мой, твоя председательская, хлебная работа ох как нужна. Особенно сейчас, когда немец на Тереке стоит. И на этом закончим.

— Косого Идриса из Верхнего аула арестуй, — через силу сказал Ушахов. Встал, вялой рукой оправил гимнастерку, добавил сипло: — Совсем бандит стал, посты Веденского гарнизона ищет, склады нюхает.

— Зачем ему они? — настороженно подобрался Аврамов.

— Жечь хочет. Посты жечь. Людей тоже. Исраилову мешают. Он двадцатого будет с бандитами Итум-Кале, Махкеты, Химой брать.

— Что? Двадцатого? Не семнадцатого? Ты, Абу Алиевич, хорошо припомни.

«Шамиль с Фаиной про семнадцатое передал. Кому верить, на кого держать ориентир?»

— Двадцатого, — подумав, хмуро подтвердил Абу.

— Откуда узнал?

— Сын Ахмедхана Апти сказал. Косой Идрис его помогать звал, посты искать.

— Ну и что Апти?

— Смеялся над Косым. Сам ищи, сказал, я тебе не собака.

— Ты бы присмотрелся как следует к этому Апти, Абу Алиевич. Я про него многое слыхал, прямо сказки Шахерезады рассказывают. Стреляет, как бог, следы знатно распутывает. А вот от призыва в армию хорьком бегает. Не вяжется одно с другим.

— Почему не вяжется? — возразил Абу. — Хорошо вяжется. Его отца аул проклял, он это в себе носит. Мяса у него много. Друга нет. Медведь-шатун он… Теперь пойду я.

— Ну, коли так, ступай. И вот что… — решился Аврамов на недозволенное. — Не терзай ты себя Шамилем. Это моя забота, понимаешь?

Глава 7

Апти редко приходил в дом к матери, и потому каждый его приход был для нее праздником. Она сновала по дому, накрывала на стол. Пламенело румянцем, расцветало материнское лицо. Широко раскинув длинные литые ноги в мачах, сидел, отдыхал во дворе сын, лучший охотник из их села. Карабин его отблескивал сталью рядом, у беленой шершавой стены. От него тянуло горьковатым пороховым дымком.

Тусклое предзимнее солнце стекало за гору. Сползал розовый отсвет со склонов, в сумрачной дымке таяли сакли Хистир-Юрта. Гулко и печально трубил на околице буйвол-вожак, заводя в село усталое стадо буйволиц и коров.

Ворочался, ловил блох, брякал цепью у конуры лохматый волкодав, лениво побрехивал на рев. Угрюмым и неспокойным стал он после исчезновения Фаины-квартирантки: тосковал, прирученный и обласканный женщиной.

Никого не минула военная доля, всех обложила повинностью, между тем думал каждый раз, приходя домой, Апти. Всех, кроме него. Он повадился ходить на горного зверя с пятнадцати. К девятнадцати тейп признал в нем мужчину: парень принес в дом шкуру медведя и горного козла. Повез его дядя по такому случаю к родственникам в Шаройское ущелье, в Итум-Кале и хутор Бечиг. Гостили там несколько дней.

Апти стрелял теперь на шорох в темноте, бил без промаха и знал горы так хорошо, что стали они ему домом. Никто пока не смог набросить на него узду — ни колхоз, ни Аллах, ни военкомат. Горы кормили и укрывали ото всех посягавших на его свободу.

Год назад он только усмехнулся на вопрос председателя Абу, почему он не вступает в колхоз. Мулле Джавотхану Апти сказал, что Аллаху хватит того намаза, который он совершает в горах, и потому ему незачем вступать в секту. Весной сорок второго в их дом пришла повестка. Апти был в горах. Текучее время смывали дожди, засыпали огненные листья рябины и дуба, и повестка куда-то задевалась… Может, ею однажды растопили очаг.

Мать Фариза рассказала: приезжал сердитый начальник из военкомата и грозился поймать Апти. Он рассмеялся: поймать его? Пусть ловит. У каждого в этом мире свои заботы: у сердитого военкома ловить Апти, у Германа и России выяснять, кто сильнее, а Апти должен еще побродить в горах.

Изредка наезжал кунак из соседнего аула Саид, рассказывал, что трактора, лошадей и буйволов из колхоза взяли на фронт. Теперь пашут на коровах. Плевался: корова — не лошадь. Зло цедил: свой хлеб теперь лучше добывать на тропе. Жмурил желтые, совиные глаза, и не понять было, какую тропу он имел в виду — звериную или человечью.