Гарем ефрейтора

Реккерт стоял рядом, подергивал коленом. Под маскхалатом бугрилось, ждало движения тренированное тело.

На вывернутое веко чеченца садились снежинки, набухали, выкатывались из пустой багровой глазницы сизыми каплями. Капли скатывались по щеке, тонули в щетине короткой бороды.

Реккерт осматривал аборигена, его папаху, бороду, бурку. Дрогнул от знакомого вожделенного холодка, мазнувшего по спине. Он был археологом до войны, сыном археолога и не раз держал в руках древние черепки и кости — немых очевидцев вечности. Сама История не раз обжигала его ладони, он обладал даром ощущать ее всей кожей, до щекотки где-то под хребтом.

Реккерт вдруг осознал, что перед ним живое ископаемое. Бурка, мачи, папаха чеченца, сработанные в аульской дымной сакле, копировали изделия прародителей, чья плоть истлела века назад. Мозг хранил заветы и навыки тотема, которыми жили его предки. Время пронеслось над этими людьми, почти не затронув их. Современность сбрасывала в горы изделия истерзанной войнами Европы: иглу, ружье, порох, керосин.

«Когда сбудется все, что задумано, и третий рейх запустит руки по локоть в недра Кавказа, часть вот этих — на пепел. Остальных — на фермы, к стойлам германской элиты. Русский раб, даже прошедший отбор и селекцию, безнадежно поражен бациллами марксизма. Его уже не вытравить из славянских мозгов, как короеда из трухлявой балки. А с этими, законсервированными в горах, будет меньше хлопот».

Идрис кончил считать деньги, вытер вспотевший лоб. Долго мялся, потом сказал Реккерту, что с ним ищет встречи проводник командира истребительного отряда Криволапова Саид. Он хочет работать на немцев, если будут платить столько же, сколько Идрису.

— Приведи сюда, — приказал Реккерт, чувствуя, как в сердце заползает щекочущий холодок предчувствия: в руки шла ослепительная удача. Неведомый Саид поразительно вписывался в план Реккерта. Еще один любитель денег гармонично довершал его архитектурное построение.

— Веди сейчас, — повторил Реккерт.

— Не знай, сичас как? У Криволапа, ей-бох, такой глаз… Как шампур тибе протыкаит… Нельзя сичас, — маялся Идрис, уминая сыромятью мачей хрусткий палый лист, припорошенный снегом.

— Гут. Тогда я буду вечером. Здесь! — ткнул Реккерт пальцем себе под ноги. — Теперь слушать меня. Завтра. В пьять утром. Ты нападаешь на ферма Хистир-Юрт. Держишь бой, отбиваешь коров. Потом погоняешь стадо… э-э… на край балка, где есть аул Ца. Я показывал тебе карта. Там дуб. Вспоминаешь?

— Ей-бох, помнит моя, — закивал, расплылся одноглазый.

— Ты должен пригонять стадо в два часа. Сейчас я платил тысяча. В два часа ты получаешь еще одна тысяча. Запоминал? Два ча-са! Там будем делать твоя и моя фотогра-фия. На памьять. Твой сын, твой внук потом будут говорить: гут, молодец мой фатер Идрис! Ты все понимал?

— Хлебом клянусь тибе: завтра, в два часа, там буду!

— Карашо. Саид сюда ветчером. Я жду.

Вечером Реккерт встретился с проводником Криволапова, и они договорились обо всем. Этим же вечером Реккерт радировал в Армавир Арнольду, передал точные координаты посадочной площадки в горах и время, к которому должен прибыть самолет и ждать, не глуша моторов: четырнадцать ноль-ноль по Москве.

* * *

И опять долгожданной благодатью опустился на отряд Дубова привал близ Хистир-Юрта. Ждал его с нетерпением Апти-проводник, чтобы прислониться душой к соратникам, напитаться терпким ароматом дубовских побасенок и небывальщин.

После ужина загорались глаза у командира азартом, не сказку рассказывал — живописал, актерствовал, входя во вкус.

— Видит Иван-царевич, заморская птица с малыми детками в траве хоронится. А у парня брюхо с голоду подвело, хоть волком вой, вроде как у нас после ночной засады. Дай, думает, хоть одного птенчика употреблю, на шампур его, пухленького.

Да не тут-то было! Мамаша-птица крылья растопырила — и в слезы: «Ваня, милый, дорогой, не кушай ты моего сыночка малого, а я тебе еще пригожусь». А тут гром-буря налетела, дождем гнездо мочит, градом птенчиков бьет. Эхма, думает царевич, где наше не пропадало. Снял с себя кафтан, гнездо прикрыл, а сам мокнет — страдает. Но без уныния и хандры держится, ну прям как наш разлюбезный проводник Апти, мужчина, одним словом, джигит!

«Много масла Иван-царевич на сердце имеет, — размягченно маялся в сладком полусне Апти. — Кончим войну, всех к себе в гости позову. Черного барана зарежу. Жиж-галныш, чепилгаш жена во дворе сделает, а мы с Федькой сидим в кунацкой, шурпу пробуем. Ивана-царевича ждем. Обещал зайти. Сказал так: «Кощею секир-башка сделаю, с Синеглазкой ночку проведу — и айда к вам с Федькой, слово мужчины даю». Однако кого четвертым позвать? Такой нужен, чтобы компанию при Иване-царевиче не испортил, чтобы на водке норму знал, за кинжал по мелочам не хватался, чтобы Чечня его уважала, чтобы мог кровников помирить, чтобы свет повидал, хабар интересный имел. Э-э-э, — впал в уныние Апти, — много, дурная башка, хочешь. Не родила еще мать такого человека. А если и родила, то не твоим гостем он будет». Однако, погрезив еще наяву, озарился вдруг Апти такой уверенностью: есть такой человек! Не испортит компанию при Иване-царевиче. И в гости к Акуеву прийти не побрезгует. Председатель колхоза Абу Ушахов такой человек.

* * *

Еще затемно повел свою банду Косой Идрис к аулу. Колхозная ферма — длинный, сложенный из дикого камня сарай, крытый соломой, — показалась позади заснеженного пригорка. Ферма стояла на краю аула. На одиннадцать человек было три автомата и восемь карабинов.

Шли молча и зло, не выспались. Глодало нехорошее предчувствие. Три дня назад они уже были здесь, взяли трех коров, скелетно-тощих от бескормицы. Натолкнулись на отчаянную удаль двух сторожей.

Когда выгоняли коров со двора, один из них лежал, уткнувшись лицом в навозную жижу. Развороченный пулей затылок белел разломом кости, спина заляпана мозгом. Второй сидел привязанный к столбу. Они еще нигде не слышали таких черных, жалящих в самое сердце проклятий. Нещадно били коров прикладами в мосластые крупы, поднимая в галоп, ибо всполошенно и грозно гудел потревоженный аул за спиной.

Утром уговаривали Идриса не идти. Тот молча щерился, упрямо качал головой: надо. Не мог он сказать, что это приказ Реккерта. Четверо из пятнадцати отказались, одиннадцать все-таки пошли.

Они вошли в ограду фермы гуськом. Истыканный копытами, схваченный морозцем баз скупо запорошило, ноги то и дело попадали в выемки, присыпанные снегом. Идрис выругался сквозь зубы. Семеро остались у жердей, взяв на изготовку карабины. Двоих со шмайсерами Идрис повел за собой, одному велел идти к распадку и сторожить. За стеной фермы с двумя оконцами глухо, тоскливо взревывали коровы.

В почерневшие ворота была врезана малая дверца. Она надвигалась на Идриса, щелястая, таившая угрозу. Он ударил ее ногой, согнувшись, нырнул в темную, запахом парного навоза пахнувшую дыру. Не оборачиваясь, услышал: двое втиснулись следом, встали у стены. Он взял с собой самых молодых, чтобы обкатать в деле. Теплый влажный сумрак опахнул их застывшие лица. Напрягаясь, пронизывая взглядом полумрак, Идрис ловил смутное движение в стойлах.

Совсем рядом, в двух шагах, от стены отделилась фигура, тускло блеснули два вороненых ствола.

— Опусти ружье, — глухо сказал Идрис.

— Тебе мало того, что ты увел в прошлый раз? — спросил старик.

Теперь Идрис лучше видел сторожа. Рукава бешмета были ему коротки, в крупных мосластых руках ружье смотрелось игрушкой, старый бешмет опоясан патронташем.

— Опусти, — велел Идрис, повел автоматом, — тебе лучше сесть. Поставь ружье к стене и сядь лицом в угол.

— Я свое пожил, — медленно качнул головой старик. Сиплое дыхание клокотало у него в груди. — Ты не возьмешь ни одну телку, пока я живой.