Гаргантюа и Пантагрюэль — III
Шрифт:
— Ладно, — сказал Панург. — Но только, Эпистемон, идем не мешкая, а то как бы смерть нас не опередила. А ты, брат Жан, пойдешь с нами?
— Ладно, — сказал брат Жан. — Из любви к тебе, блудодейчик, пойду с удовольствием. Ведь я тебя всей печенкой люблю.
Нимало не медля они тронулись в путь и, войдя в жилище поэта, застали доброго старикана уже в агонии, хотя вид у него был жизнерадостный и смотрел он на вошедших открытым и ясным взором. Поздоровавшись с ним, Панург надел ему на безымянный палец левой руки, в виде дара от чистого сердца, золотой перстень с чудным крупным восточным сапфиром; затем в подражание Сократу он подарил ему красивого белого петуха; петух тотчас же вскочил к больному на постель, поднял голову, превесело встрепенулся и весьма громко запел. После этого Панург в наиучтивейших выражениях попросил поэта высказать и изложить свое суждение касательно тех сомнений, какие вызывает его, Панурга, намерение жениться. Добрый старик велел
Стихи эти старик передал посетителям и сказал:
— Ступайте, детки, храни вас Царь Небесный, и не приставайте ко мне больше ни с какими делами. Сегодня, в этот последний мой и последний майский день, я уж потратил немало трудов и усилий, чтобы выгнать отсюда целое стадо гнусных, поганых и зловонных тварей, черных, пестрых, бурых, белых, серых и пегих, не дававших мне спокойно умереть, наносивших мне исподтишка уколы, царапавших меня гарпийными своими когтями, досаждавших мне шмелиной своей назойливостью, ненасытной своей алчностью и отвлекавших меня от сладких дум, в какие я был погружен, созерцая, видя, уже осязая и предвкушая счастье и блаженство, уготованное Господом Богом для избранных и верных ему в иной, вечной жизни. Не идите по их стопам, не уподобляйтесь им, не докучайте мне больше! Молю вас: пусть вокруг меня вновь воцарится тишина!
Глава XXII.
О том, как Панург заступается за орден нищенствующих братьев
Выйдя из Котанмордановой комнаты, Панург в испуге сказал:
— Сдается мне, он еретик, ей-ей, — пусть меня черт возьмет, ежели я вру! Он бранит честных отцов — нищенствующих кордельеров и иаковитов, а ведь это же два полушария христианского мира: благодаря гирогномонической циркумбиливагинации этих снебесисшедших противовесов, всякое перифрастическое умопомрачение римской церкви в том случае, когда ей отшибает памороки какое-нибудь ахинейно-белибердистое заблуждение или же ересь, гомоцентрикально сотрясается. Что же, однако, сделали капуцины и минориты этому старику, черти бы его взяли? Уж они ли, черти, не бедные? Уж они ли, черти, не обездолены? Уж кто, как не эти несчастные ханжители Ихтиофагии, вдосталь хлебнули горя и знают, почем фунт лиха? Брат Жан, скажи мне по совести: спасет он свою душу? Клянусь тебе Богом, этот проклятый змий угодит прямо к чертям в пекло. Так костить славных и неутомимых грабителей, то бишь рачителей церкви! Вы скажете, что он в состоянии поэтического исступления? Это не оправдание! Он — окаянный грешник. Он глумится над религией. Я глубоко возмущен.
— А мне начхать, — заметил брат Жан. — Монахи сами всех ругают, так если все ругают их, меня это ничуть не беспокоит. Посмотрим, что он написал.
Панург, прочтя со вниманием письменный ответ доброго старика, сказал:
— Несчастный пьянчужка бредит. Впрочем, я его прощаю. Видно, скоро ему конец. Давайте сочиним ему эпитафию. От его ответа я так поумнел, что теперь меня никто за пояс не заткнет. Эпистемон, толстопузик, послушай! Как ты находишь, есть в его ответах что-нибудь положительное? Клянусь Богом, это крючкотворный, вздорный, самый настоящий софист. Бьюсь об заклад, что это омавританившийся вероотступник. А, едят его мухи, как он осторожен в выражениях! Пользуется одними противоречениями. Так в конце концов нельзя не сказать верно, ибо для их достоверности довольно, если окажется верной та или другая часть. Вот так хитрюга! Сант-Яго Бресюирский, есть же на свете этакие мастаки!
— Подобным образом изъяснялся великий прорицатель Тиресий, — заметил Эпистемон. — В начале каждого своего пророчества он прямо говорил просившим у него совета: «То, что я вам скажу, или сбудется, или же не сбудется». Так обыкновенно выражаются все благоразумные предсказатели.
— А все-таки Юнона выколола ему оба глаза, — сказал Панург.
— То правда, — подтвердил Эпистемон, — с досады, что
он лучше ее разрешил вопрос, предложенный Юпитером. — Да, но какой же черт вселился в мэтра Котанмордана, коли он ни с того ни с сего поносит святых отцов, всех этих несчастных иаковитов, францисканцев и меньших братьев? Я возмущен до глубины души, уверяю вас, и не могу молчать. Он совершил тяжкий грех. Он пустит дух прямо в кромешный ад.— Я отказываюсь вас понимать, — заметил Эпистемон. — Меня до глубины души возмущаете вы, оттого что клеплете на славного поэта, будто он под черными, бурыми и всякими другими тварями разумел нищенствующих братьев.
Сколько я понимаю, он и не думал прибегать к такой софистической и фантастической аллегории. Он говорит прямо и определенно о блохах, клопах, клещах, мухах, комарах и всяком прочем гнусе, а насекомые эти бывают и черные, и красные, и серые, и бурые, и коричневые, и все они неотвязны, надоедливы и несносны — несносны не только больным, но и людям здоровым и сильным. Может статься, у него глисты, солитеры и черви. Может статься, руки и ноги у него искусаны подкожными червями, коих арабы называют риштой, — в Египте и на побережье Красного моря это явление обычное и распространенное.
Дурно вы делаете, что искажаете смысл его слов. Вы ни за что ни про что хулите славного поэта и подкладываете свинью упомянутым братьям. Когда речь идет о нашем ближнем, должно обелять его, а не чернить.
— Да что вы из меня дурака-то строите? — вскричал Панург. — Вот как перед Богом говорю, он еретик. И не просто еретик, а еретик законченный и цельный, еретик клавельный, еретик, в такой же степени подлежащий сожжению, как хорошенькие башенные часики. Он пустит дух прямо в кромешный ад. И знаете, куда именно? Клянусь боком, прямехонько под дырявое судно Прозерпины, в самый адский нужник, куда она ходит облегчать свой кишечник после клистиров, влево от большого котла, всего в трех туазах от Люциферовых когтей, рядом с черной камерой Демигоргона. У, мерзавец!
Глава XXIII.
О том, как Панург разглагольствует, вернуться ему или не вернуться к Котанмордану
— Вернемтесь обратно и предложим ему подумать о своем спасении, — продолжал Панург. — Идем, так вашу, идем, вашу разэтак! Мы сделаем доброе дело: ежели погибнут плоть его и жизнь, так уж по крайности дух-то он хоть и пустит, но зато не погубит.
Мы заставим его раскаяться в его прегрешении и попросить прощения у святых отцов, как у отсутствующих, так равно и у присутствующих (и мы это засвидетельствуем, дабы после его кончины они не объявили его еретиком и не предали проклятию, как это сделали борд… то бишь кордельеры с орлеанской судейшей), а чтобы иноки честные получили удовлетворение за обиду, им причиненную, пусть-ка он распорядится раздать по всем монастырям как можно больше кусочков хлеба и закажет по себе как можно больше заупокойных обеден и панихид. И пусть в годовщину его смерти дневное пропитание неизменно выдается чернецам в пятикратном размере, большущая бутыль с наилучшим вином пусть переходит у них со стола на стол и пусть из нее пьют все: как бормотуны-клирошане и обжоры-послушники, так равно иеромонахи и настоятели, как новички, так равно и манатейные. Так он сможет вымолить себе у Бога прощение.
Ой-ой-ой, да что ж это я плету, что ж это я горожу? Пусть меня черт возьмет, ежели я к нему пойду. Комната его уж теперь полна чертей, вот как Бог свят. Я отсюда вижу, что за чертова тяжба и потасовка у них идет из-за того, кому первому сцапать Котанморданову душу и, не долго думая, переправить к мессеру Люциферу. Подальше оттуда! Я к нему не ходок. Пусть меня черт возьмет, ежели я к нему пойду. Почем я знаю, может выйти недоразумение, и заместо Котанмордана они сграбастают беднягу Панурга, раз он теперь никому не должен. Вот когда я был в долгу как в шелку, они сколько раз оставались с носом. Подальше оттуда! Я к нему не ходок. Ей-Богу, я умру от ужаса. Очутиться среди голодных чертей, среди чертей, вышедших на промысел, среди чертей, занятых делом? Подальше оттуда! Бьюсь об заклад, что из-за того же самого на похороны к нему не придут ни иаковиты, ни кордельеры, ни кармелиты, ни капуцины, ни театинцы, ни минориты. И будут правы. Притом он же ничего не оставил им по завещанию. Пусть меня черт возьмет, ежели я к нему пойду. Ежели ему дорога в пекло, так скатертью же ему туда дорога! Зачем было порочить честных монахов? Зачем было гнать их из комнаты, когда он особенно нуждался в их помощи, в их святых молитвах, в их благочестивых наставлениях? Ну что бы завещать им хоть какие-нибудь крохи, чем можно подзаправиться, чем можно напихать утробу бедным людям, у которых на этом свете нет никаких благ, кроме жизни!