Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

— Капусту, кочанами засоленную, едите? — хмуро спросил хозяин.

— Еще как, — ответил Рубин, проглатывая слюну. Только тут Варыгин широко улыбнулся, отчего длинные морщины на его щеках собрались гармошкой, и спросил:

— Небось, надрались вчера со стариком?

— Нет, — ответил Рубин. — Он почти не пьет сейчас, у него очень плохо с сердцем.

— Знаю, — кивнул Варыгин. — Только это никогда нам не мешало. Или серьезно в этот раз? Ну подождите, сядем сперва.

Появились куски капустного кочана, толсто наструганная луковица в блюдечке для варенья, два небольших стограммовых стакана и хлеб. Варыгин молча разлил выпивку, понюхав почему-то свой стакан, и улыбнулся Рубину.

— Со знакомством, — сказал он.

— Со свиданьицем, — ответил Рубин. Опрокидывая в рот стакан, он заметил мгновенный взгляд Варыгина и подумал, как хорошо, что он умеет пить и делает это с удовольствием — взгляд был явно оценивающим, а такой проверки Рубин не боялся.

Он поставил стакан, закусил помидором, посидел секунду, ощущая необыкновенный вкус и аромат водки, настоянной на чем-то неизвестном, и сказал Варыгину, смакующему закуску:

— Потрясающе это у вас. На чем настаиваете?

— Разные здесь травки, — хозяин принял его вопрос как должное и был обстоятельно серьезен. — Собираю сам, в аптеке покупаю, сын привозит. Рецепт не дам, да вы таких и не найдете. Притом ведь это не казенка.

— Самогон? — искренне изумился Рубин. — Совершенно сивуха неощутима. Первый раз такой пью.

— Умею, — серьезно сказал Варыгин. — Что умею, то умею. Покурим или по второй?

— Я бы повторил, — засмеялся Рубин. — Уж извините, если невпопад.

— Наоборот, — поощрительно сказал Варыгин, и улыбка опять собрала его морщины. — Вам полный или половину?

— Половину, — сказал Рубин. — Потому что я поговорить еще хочу.

— Это разговору не помеха. Остановитесь сами, когда хватит. За Кунина теперь давайте. Штучный он человек, редкостного розлива, сейчас уже таких не выпускают.

— Он то же самое про вас сказал, Аким Акимыч. — Рубин закусил теперь огурцом, а затем кусочком сала. И сразу жадно закурил.

— Мы как-то и не познакомились толком, — сказал хозяин. — В записке написано, что вы свой и чтоб я вам на вопросы ответил, как самому Кунину. А зовут вас?..

— Илья меня зовут. Просто Илья.

— По батюшке не надо, значит? Или отчество свое не любите?

— Очень люблю. — Рубин пристально посмотрел на Варыгина. — Илья Аронович меня зовут. Илья Аронович Рубин. Москвич. Еврей. Беспартийный и несочувствующий.

— По всем пунктам замечательно, — одобрил хозяин. — А я питерский коренной и русак такой же. О чем будете спрашивать?

Он тоже закурил. Сигарета в его руке казалась маленькой и хрупкой. Он опять сейчас похож был на генерала в отставке из какого-то героического фильма. Глаза смотрели на Рубина спокойно и выжидающе.

— Сколько вам лет, Аким Акимыч? — спросил Рубин.

— Семьдесят с довеском, — ответил Варыгин. Рубин присвистнул.

— Я был уверен, что под шестьдесят, не более того, — сказал он.

— Бог не засчитывает время в лагере и тюрьме, — скупо пояснил Варыгин.

— Просидели много? — спросил Рубин таким тоном, будто шла речь о затянувшемся летнем отдыхе. Привычными уже были чудовищные сроки, с Кампанеллой и Монте-Кристо он точно так же говорил бы сейчас — буднично и спокойно.

— Пятнадцать лет, — так же легко ответил Варыгин. Оба секунду помолчали, и старик добавил: — Не стесняйтесь, Илья Аронович, спрашивайте, я человек словоохотливый, а по одинокой жизни даже рад поговорить. Вы от Кунина тем более, все козыри ваши. Что именно нас интересует, Илья Аронович?

— Просто Илья, — сказал Рубин. — Ладно? Так и мне удобней.

Варыгин кивнул головой согласно и снова налил — себе полную, Рубину половину. Они молча сдвинули стаканы, и в глазах хозяина Рубин увидел доброжелательный интерес, сразу почувствовав себя раскованно и уютно. Закусил хрустящим луком и кружком колбасы.

— Честно вам сказать, Аким Акимыч, я плохо представляю себе, о чем и как расспрашивать вас. Я литератор по профессии. Наткнулся на судьбу одного художника и музыканта, расстрелянного в Ухте в тридцать восьмом году. Решил книгу о нем писать. А свидетелей живых почти что нет. Многих людей уже обошел, и книга совсем другой становится. Столько услышал, что теперь не написать не могу. Вот и хожу, расспрашиваю.

— Хорошее дело, — медленно сказал Варыгин. — Святое дело. Не боитесь?

— Нет, — пожал плечами Рубин. — А почему — не объясню. Просто не знаю.

— А я тоже чуть было интеллигентом не стал, — задумчиво сказал старик. — Уже учиться пошел. Давай тогда, Илья, я по российской нашей привычке вагонной о себе немного расскажу. Глядишь, и наткнемся на существенное что-нибудь.

— Идеальный вариант, — сказал Рубин, чувствуя себя таким же прочным, неторопливым и обстоятельным. И невольно посмотрел на графин. Варыгин засмеялся негромко и одобрительно; впервые Рубин услышал звук его смеха — сочного, хрипловатого, мужицкого. Выпили, не закусывая, и закурили.

— На Путиловском заводе я работал. Вся семья у нас — потомственные стеклодувы. Могли и по слесарной части, всяко могли. У отца заводик был когда-то небольшой, мастерская скорее. Огневая выделка стекла и металлов братьев Варыгиных. Ты не слыхал наверняка. После революции отец пришипился, конечно, затаился то есть, и слесарил помаленьку. Руки имел он золотые. Умер недавно, железный был мужик. А меня он на завод послал. И все время гнал учиться на инженера. А я на Путиловском встретил человека удивительного, о нем ты слыхал, возможно. Цильберг такой был. Больше я нигде таких не встречал. Даже в лагере, хотя лучшие люди только там в те годы и попадались. Он был химик и историк. Неужели правда не знаешь? Он еврейской культуры был историк. Тебе грех не знать такого.

— Теперь почитаю, — сказал Рубин.

— По-еврейски он писал, — предупредил Варыгин. — Читаешь?

Рубин покачал головой сожалеюще.

— То-то и оно. Сорок лет он проработал на Путиловском заводе начальником химической лаборатории. И несчетно книг о вашей культуре написал. А по химии тоже много изобрел, и тоже книги были. Согласись, достойный человек?

Варыгин, не дожидаясь ответа, снова налил стопки.

— Как это советская власть ухитрилась самых лучших под корень вывести? — спросил он сам себя и покачал головой — то ли недоуменно, то ли одобряя размах. — В тридцать восьмом его забрали. Так и пропал. Знаешь, как его любили на заводе? Полгода его стол не занимали, надеялись, что вернется старик. Только волчья пасть обратно не выпускает.

Старик с силой вдавил окурок в пепельницу из консервной банки.

— Пока сам не сел, ничего вокруг не видел, — сказал он. — Сажают и сажают, значит, есть за что, если сажают. Отец мне говорил, как сейчас помню: Аким, держись аккуратно, это не просто волки между собой грызутся, это они народ изводят, чтобы дармовых рабочих иметь, на долгие годы такое зверство. На извод нации дело идет.

— А сегодняшние вожди? — спросил Рубин. Старик пренебрежительно сморщился.

— Ебля слепых в крапиве, — сказал он, как о давно понятном. — Слушай лучше, как я интеллигентом чуть не стал. Такая меня без Цильберга тоска взяла, что я за книги сел. Чего я только не читал! И Ключевского, и Соловьева, и полемику всехнюю со всеми, и мемуары все подряд, что попадались, и про Римскую империю — такая каша в голове образовалась, что света белого не видел. Между прочим отцу об этой каше рассказал. Вот, он говорит мне, Аким, теперь ты близко к основному корню наших бедствий подошел: пока умные и образованные люди спорят между собой и от этого глухи и слепы, как тетерева весной на току, всегда находится кто-то умом послабже и душой темнее, но который знает, чего хочет, и он их ебет поодиночке, а они ему при этом подмахивают. Учись, говорит, дальше, но не лезь ни в какие споры. Не твое это дело, не лезь. На чужой каравай брюк не раздевай. Давай-ка еще по маленькой.